По возрасту — фронтовик. Но нет ни одной награды, — значит, штрафник. А может, бывший военнопленный, попавший в концлагерь в самом начале войны?
Когда сидевший рядом полковник осведомился, с какого года Белов на фронте и в каких сражениях участвовал, тот несколько растерялся, потом объяснил:
— Я, собственно, в тылу...
Полковник посмотрел на заметно впавшую грудь Белова и, снисходительно застегивая пуговицу на кармашке его гимнастерки, заметил наставительно:
— Когда бывало туго, то, знаете, всех тыловиков под гребенку — на передний край. И сражались.
Многих я сам лично представил к правительственным наградам.
— Да, конечно, — согласился Белов.
— Значит, в фашистских лагерях довелось побывать? — догадливо решил полковник.
— Приходилось...
— И вынесли?
— Выходит, так, — сказал Белов.
Полковник повернулся к нему крутой спиной и больше уже не заводил разговора.
Самолет вошел в облачность. Стало тускло, сумрачно.
Белов посмотрел на спину полковника и сразу вспомнил Зубова, вспомнил, как тот, кряхтя, задрал на своей, такой же широкой спине немецкий китель и попросил: "А ну, погляди, чего у меня там. Не сильно, а? — И похвастал: — Он меня ранил, но я его не убил, воздержался. Понимаешь, пожалел: уж очень молоденький".
Это было после очередного налета группы Зубова на базу горючего в районе железной дороги.
Морщась от боли, но смеясь глазами, Зубов сказал раздумчиво: "Интересно было бы с карандашиком подсчитать, скольких самолетов-вылетов мы немцев лишили.
Просто так, для удовольствия".
А потом перед Беловым возникло лицо Зубова, когда тот, склонившись, выбрасывал из самолета на взлетную полосу свой парашют. Поймав удивленный взгляд Белова, он одобряюще подмигнул ему и даже попытался пожать плечами: мол, ничего не поделаешь, так надо.
Но вот образ Зубова будто растворился, исчез, и Белов увидел другое лицо — запрокинутое, со свисающим на лоб лоскутом кожи. Это было лицо Бруно. И когда взгляд Бруно встретился с его взглядом, полным отчаяния, Бруно слегка повел головой, как бы безмолвно объясняя все то же: так надо.
— Может, закурите? — наклонился к Белову майор-танкист с новенькой золотой звездочкой на кителе. Добавил участливо: — Очевидно, здорово о советском табачке соскучились? — Протянул всю пачку. — Возьмите.
— Спасибо, у меня есть.
— Значит, снабдили в дорогу. — И майор сообщил:
— Я сам в плену был, но убежал. Нетяжелое ранение оказалось, как очухался, сразу и убежал.
А вот под трибуналом я не был. Чего не было, того не было. — Сказал твердо: — Но если человек кровью вину искупил... Металла на груди у него нет, но, значит, он есть в сердце. Сейчас важно одно: годен человек для дальнейшего прохождения — уже не службы — жизни или не годен. Горе людское заживить, жизнь наладить — отощали. — Махнул рукой в сторону иллюминатора. — Двоих братьев своих здесь оставил. Вернусь домой один.
Что матери скажу? "Здрасте!" — "А где другие?" — "Нет". А я живой. Разве после этого Звездой своей я ее обрадую? Нет.
— Вы неправы, — возразил Белов. — Если б наши люди не совершили невиданного подвига, погибли бы еще миллионы братьев, отцов, сыновей.
— Верно, — согласился майор. — Подвиг — это, в сущности, что? Один делает то, что под силу нескольким. Значит, остальным жить. Вроде как спасаешь их. Правильно? Я так в бою и думал: не сшибу их танк — он наш сшибет. Ну и сшибал.
Когда боишься, что из- за тебя свои погибнут, за себя не боишься.
Самолет прорезал облачность, снова появилось солнце. Из рубки вышел второй пилот, объявил торжественно:
— Товарищи, пересекаем государственную границу Советского Союза. — Выждал, произнес тихо: — А то некоторые фронтовики обижаются, когда не информируем, что уже Родина.
Белов не отрывался от иллюминатора.
Огромная теплая земля отчизны, изборожденная шрамами оборонительных полос и круглыми вмятинами бомбовых воронок с мерцающей в них темной водой, лежала в мягкой зелени лесов могуче и просторно. И Белову казалось, что самолет не чсам пошел на снижение, а это он силой тяготения всего своего существа вынуждает его идти все ближе и ближе к земле.
Провожая Белова на немецком аэродроме, Барышев сказал:
— Значит, так: сначала в наградной отдел и только потом, при всех орденах, — в управление.
Ты знай: я человек тщеславный, мой кадр — моя гордость. Да не забудь, отцу скажи: если поедете на рыбалку, мотылей пусть берет из моего тайника.
Надя отозвала Белова в сторону, раскрыла сумку и, строго глядя в глаза, приказала:
— Запомните: здесь, в бумаге, курица, четыре крутых яйца, масло в коробочке, какао в термосе.
Папа велел передать: вы обязательно должны нормально питаться.
Белов посмотрел жалобно в ее, как всегда, чуть надменное лицо с коротким носиком, еще по-детски пухлыми губами, серо- зеленые глаза под сенью ресниц. Спросил:
— А вы?
— Что я?
— Вы будете в Москве?
Надя удивленно повела плечами.
— Но мы ведь там живем. — Подала твердую маленькую руку. Напомнила: — А витамины принимать до еды. Они в коробочке из-под капсюлей для взрывателей.
— Я буду скучать без тебя! — сказал Генрих.
— Я тоже, — грустно улыбнулся Белов.
Генрих обернулся к Барышеву:
— Такими немцами, как Иоганн, можно гордиться!
— Ничего, — сказал Барышев. — Мой Белов ему не уступит. Ну, всё. Время.
И Белов, чтобы как можно дольше видеть эти дорогие ему лица, пятясь, поднялся по трапу.
А сейчас самолет все снижался и снижался, словно скатывался по стеклянному склону. Как только колеса туго коснулись земли, внезапно исчез один из пассажиров, незримо летевший в самолете, — Иоганн Вайс. Он исчез безмолвно, бесследно. Не было больше двойника у Александра Белова. Майор Белов остался один. На мгновение его охватило чувство одиночества. Но это ощущение покинуло его так же неожиданно быстро, как и появилось.
И никто, даже Александр Белов, не почтил торжественным вставанием гибель Иоганна Вайса.
Никто!
Белов жадно и нетерпеливо искал глазами среди встречающих лицо матери — самого главного для него человека на свете. Она была матерью не только Саши Белова, но и Иоганна Вайса, и так как она этого не знала, то исчезновение Вайса ее тоже не опечалило.
Так перестал существовать Иоганн Вайс — гауптштурмфюрер СД.
