У него еще хватило силы отойти от окна. По сторонам будто вспыхивали ослепительные огни, но он не видел даже стен своей комнаты.
Он упал возле остывающей печи и, падая, скользнул рукой по полушубку, свесившемуся со стула, натянул его на себя, и тотчас наступило беспамятство.
2. Листки в томах энциклопедии
Наклонившись над кроватью, майор Ваулин записывал показания Снесарева. Майор уточнял детали. Надо было торопиться. У подъезда ожидал мотоцикл с прицепом. Майор приехал по телефонному вызову главстаршины Белякова.
— Он говорил долго, — рассказывал Снесарев, — и я не мешал ему. Я все надеялся, что вдруг кто-нибудь придет, что послышатся шаги на лестнице.
— А к вам приходят?
— Днем. По вечерам я оставался один.
— Значит, он следил несколько дней и установил это.
— Вероятно. И все-таки он торопился, словно вот-вот… Почему он так торопился?
— Этого мы с вами еще не знаем.
— А узна́ем?
— В нашем деле трудно предсказывать.
Ваулин растер застывшие руки, поправил сползавшее одеяло Снесарева, укутал ему ноги и снова взялся за карандаш.
— Он почему-то не дождался, пока я усну. Или он был уверен, что сон наступит сразу после укола? Или его вспугнули? Он будто сорвался с места. Что же он впрыснул мне?
— Это придется узнать у него.
— А потом я мог сделать только одно. Вот это…
На столе рядом с бумагами майора лежали сигнальная папка Миши Стрижа и его морская командирская фуражка. Старшина Беляков снял их с конца провода.
— Проволока все время скребла о стекло, — продолжал Снесарев. — И каждый раз он вздрагивал. Я это видел даже в полутьме. Чувствовалось, что нервы у него на пределе. Он мог убить меня и все-таки трусил. Я почему-то был уверен, что сразу он меня не убьет, что он вернется. Я знал, что на улице патрулируют моряки. Если не один, то другой моряк прочтет сигнал. А чтобы было приметнее, я повесил и фуражку. Это фуражка Миши Стрижа. Больше всего я боялся, что у меня не хватит сил. Укол начал действовать. Я бы год жизни отдал за лишнюю минуту. Сначала я бросился к полке…
— Записи?
— Да, мои бумаги. Они в томах энциклопедии. Посмотрите, пожалуйста. Нет, он не мог догадаться, что они там лежат. Но все-таки посмотрите.
Майор снял книги с полки, положил на стол и стал поочередно перелистывать. Он протянул стопку листков Снесареву:
— Эти?
— Да.
— Все листки?
— Есть еще несколько под матрацем.
— Почему они там?
— Я работал тайком от Нади. А когда услышал, что она идет, спрятал их.
— Да… Но неосторожно было держать это здесь.
— Ведь это только наброски. Но я понимаю — действительно неосторожно.
— Но как у вас хватило сил проделать все это, товарищ Снесарев?
— Не знаю. Не могу ответить, товарищ Ваулин. Помню только, как я отошел от форточки, а дальше ничего… Думал: «Если он придет утром, убьет меня, то вряд ли догадается перелистать тома энциклопедии».
— Вы можете описать его внешний вид? Черты лица?
— Он все время держался в тени. Лишь одну секунду я видел его. Высокий, худощавый…
— Так. А какой голос у него? Говорит он по-русски чисто?
— Довольно чисто, но, я бы сказал, деревянно.
— Деревянно?
— Да. Старательно выговаривал все буквы. Все правильно, но мы так по-русски не говорим.
— Не вспомните ли, давно эта рамка лежала на полу?
— Какая рамка?
— Для фотографий.
Майор протянул ее Снесареву.
— О нет! — Снесарев попытался приподняться, опереться на локти, но, почувствовав страшную слабость, сразу же опустился. — Рамка висела над кроватью.
— Пустая висела над кроватью?
— Пустая? Нет, в ней была фотография. Я снят с дочуркой, с Людмилой.
— Фотографии нет. Он ее вынул из рамки… А сахар почему на полу?
— А-а… Наверное, уронил его. Он унес всю еду, какая была у меня, чтобы я не ел еще сутки, чтобы после сна был слабее.
— Кусок погрызен.
— Крыса погрызла. Он вспугнул ее. А потом она, должно быть, опять прибегала, когда я лежал без сознания.
— Не буду вас больше утомлять. Думаю, он уже знает, что дорога сюда для него закрыта. Жаль…
— Опасный, должно быть?
— Да, по всем признакам, очень опасный, хотя и с развинченными нервами. Но это вы сами поняли. Ну, поправляйтесь. Мы еще увидимся.
Майор простился. Внизу затарахтел мотоцикл.
«Пикап», крытый темным брезентом, выехал за город. Начиналось утро, безветренное, очень холодное, с бледным безоблачным небом и багровым рассветом, утро ранней зимы 1941 года, зимы без оттепелей и обильных снегопадов.
Окончились дома охтинских предместий. Улица незаметно перешла в загородное шоссе, которое уходило в поля, под пролеты железнодорожных мостов. По сторонам темнели покосившиеся плетни огородов, в которых осталось очень мало жердей, поваленные снежные щиты, груды нарезанного торфа, сложенные как могильники, и одинокие трубы кирпичных заводов, похожих на большие сараи.
За городом посередине дороги тянулся горбатый снеговой гребень, который ругали водители, — здесь машину при быстрой езде можно запросто посадить на диффер. По сторонам гребня укатаны глубокие оледеневшие колеи. Дорога шла виражами, с унылыми ветлами по бокам.
Несколько раз машина останавливалась у контрольных постов — их было немало. Ваулин выходил из кабины, подзывал к себе начальника поста, красного от крепкого мороза, с инеем на ресницах, негромко говорил с ним.
Этими короткими остановками водитель пользовался для того, чтобы протереть ветровое стекло. Но стоило только отъехать дальше, как стекло снова покрывалось ледяной пленкой.
— Не работает мой «дворник», — ворчал водитель, — совсем вышел из строя! А новый где добудешь?
— Если я задремлю, — сказал Ваулин водителю, — а мы будем подъезжать к контрольному посту, сразу растолкай меня. Ни один пост нельзя пропустить.
Майора неудержимо клонило ко сну, но едва только голова опускалась и начинался приятный полет в бездонную пустоту, как он вздрагивал, заставляя себя выпрямиться, отогнать дремоту.
Ваулин не ложился уже двое суток. Двое суток он разыскивал незнакомца, нащупывал след. Десятки догадок рождались и тотчас отмирали. Ваулин отбирал две-три, проверял их, пользуясь теми немногими подробностями, которые ему были известны. И вот вместо этих двух-трех догадок, вместо одной, которой Ваулин уже начинал верить, открывалась пустота, и все начиналось сызнова. Опять возникали заманчивые догадки, и каждая звала за собой, опять производился безжалостный отбор, и снова все распадалось.
Совсем ушел незнакомец или затаился, пережидает? Если пережидает, то, разумеется, не там, где прятался раньше. Но у того, кто дрожит от страха, когда оборванная проволока скребет о стекло, пожалуй, не хватит выдержки ждать. Он мог уйти.
Куда? Прямо на запад? По кратчайшей дороге к своим, куда до войны ходили трамваи? Нет, не было ему пути через короткую линию фронта, протянувшуюся от залива до первой станции за Ижорским заводом на перерезанной Московской магистрали. Это узкое пространство для него неодолимо. Там днем и ночью, в туман и в дождь войска неослабно охраняют каждый метр. Каждый шаг по снегу — след, который откроет его.
Недавно группа молодых лыжников, совершавших рейд по тылам врага, на обратном пути пересекла эту линию фронта. Они, великолепно знавшие местность, благополучно миновали боевое охранение противника и были тотчас обнаружены нашим охранением. Нет, он, этот неизвестный, напрямик не пойдет. Ему надо петлять.
Как бы он поступил осенью? Постарался бы смешаться с теми, кто шел строить укрепления. Такие случаи бывали. Может быть, теперь он попробует затеряться среди тех, кого перевозят на машинах через Ладожское озеро и эвакуируют на Восток по этой единственной ниточке, связывающей осажденный город со страной? Несомненно, у него есть хорошие документы и не один комплект. Нет, и такой путь малоправдоподобен. Из города вывозят слабых и больных, а он крепок. И отбор очень строг. Не рискнет… Вероятнее всего, он попытается пробраться к своим кружным маршрутом, но здесь, в осажденном районе.
Да, медлить нельзя… Ваулин снова перебирает в уме факты, которые могут навести на след если не самого незнакомца, то хоть его связей, которые что-то подскажут.
Вот по другую сторону стола арестованный. Он механически, безучастно отвечает на вопросы. Надо еще и еще раз повторять вопрос, задавать его в другой форме. Допрашиваемому двадцать пять лет, у него безжизненные глаза, тихий голос. Но вчера, когда его задерживали, он исступленно расшвырял несколько человек.
Рано утром заводской сторож спустился в заброшенный подвал (думал найти остатки угля, лежавшего здесь до войны) и услышал приглушенный голос. Сторож прислушался и удивился. Невидимый человек повторял, выдерживая паузу: «Раз… два… три…» Сторож махнул было рукой, но подумал и, тихо ступая на подшитых валенках, сходил за начальником военизированной охраны. Спустя минуту из подвала вытащили сопротивлявшегося человека. Пришлось позвать на помощь. Задержанный кричал, что всем будет капут, что он всех своими руками, всех… Его свалили, связали, а он все еще кричал, хрипел, проклинал… В подвале нашли передатчик. «Раз… два… три…» — это была настройка аппарата на определенную волну. Корректировщик наводил на цель дальнобойные батареи противника, обстреливавшие город. И вот он, знакомый многим на заводе, лежал связанный.
