Сопровождающим был назначен Ланахан, поскольку именно он проделал всю предварительную работу по «прощупыванию Джоанны», как выразился Йост. Вылет был назначен через два дня, номера в отеле забронированы. Но когда Чарди наконец распрощался с ними с единственным желанием выпить где-нибудь пива, он поднял глаза и обнаружил, что до сих пор не один. Тревитт, который почти ничего не сказал за все это время, поджидал его в фойе.
– Мистер Чарди?
– В чем дело?
– Тревитт.
– Да, я помню.
– Я работаю в историческом отделе – вообще-то я историк, даже магистра получил – до того, как попал сюда.
Парнишка, похоже, нервничал.
Чарди не знал, что и думать. В его время никакого исторического отдела не было и в помине, как и всего оперативного директората.
– Угу, – буркнул он.
– Мы много работаем с людьми старшего поколения; руководство предлагает им в последний год службы писать мемуары. Так что через меня прошло много случайной информации – ну, о сотрудниках управления. О вашей карьере, о делах, которые вы проворачивали – вы и кое-кто из ваших коллег по спецназу. Тони По, Вилли Шидловски, Скамп Хьюз, Уолтер Шорт…
– Френчи. Френчи Шорт, – поправил Чарди, смягчившись от внезапного напоминания о своих самых давних и лучших друзьях.
– Вы с Френчи… Вы делали такие дела. С нунгами во Вьетнаме. Когда охотились на партизан вместе с перуанскими десантниками.
Он с восхищением покачал головой, смутив Чарди его собственным легендарным прошлым.
– Я просто хотел, чтобы вы знали, как я рад, что вы снова среди нас. И еще я хотел сказать… я считаю, что вы приняли весь удар на себя, когда «Саладин-два» потерпел неудачу.
– Ну, кто-то ведь должен был его принять, – возразил Чарди.
И тут же глупо улыбнулся парнишке, чем окончательно подкупил его. Он только надеялся, что парень не станет путаться у него под ногами. Однако потом он придумал, какую пользу можно из этого извлечь, так что, быть может, все к лучшему.
– Кстати, вдруг вы сможете мне ответить: где сейчас Френчи? – спросил он и мгновенно понял, каким будет ответ, по вмиг потухшим глазам парнишки.
– Я думал, вы знаете. Думал, вам сказали или вы сами слышали, – пролепетал Тревитт.
– Мне ничего не говорили, – покачал головой Чарди.
– Простите, что я заговорил об этом. Извините. Вам должны были об этом рассказать. Френчи Шорт погиб в семьдесят пятом году на одиночной операции. В Вене. Его выловили в Дунае. Вы тогда были в Курдистане.
Чарди кивнул и сказал что-то бессмысленное, чтобы подбодрить Тревитта – тот выглядел совершенно убитым. Ничего страшного, говорил он, не стоит так переживать.
– Я просто… мне очень жаль.
– Не стоит так переживать. Я должен был знать. Я просто подумал, что он где-нибудь за границей. Слишком долго был не у дел.
– Может быть, что-нибудь…
– Нет-нет. Френчи всегда думал, что погибнет на работе. Это должно было случиться. Он вечно искушал судьбу. Не переживайте.
В конце концов он все-таки отделался от парнишки и по засеянной травой лужайке, обведенной кольцевой развязкой, в серых сумерках зашагал к мотелю «Мариотт Кей-бридж», в котором остановился. На том конце моста виднелся Джорджтаун, открывался великолепный вид на белые здания и памятники на другом берегу реки до самого Кеннеди-центра. Но Чарди хотелось лишь найти бар.
За всю свою жизнь он любил всего трех человек, а теперь оказывается, что один из них, его друг и безупречный наставник Френчи Шорт, который научил его почти всему, что следовало знать в их ремесле, погиб. А двое других, Джоанна и Улу Бег, ворвались в его жизнь почти одновременно после перерыва длиной в целую вечность. Как и прежде, они были тесно связаны, и это вызывало у него сложные и невеселые чувства. Ему предстояло выследить одного и подчинить своей воле другую. Но мучительнее всего было осознание, что тогда, в подземных застенках Багдада, он предал их обоих.
Эти двое Рамиресу не нравились. Ему следовало бы на них молиться – они сорили деньгами, как американские миллионеры или колумбийские кокаиновые короли, однако не были ни американцами, ни колумбийцами. Чаевые всем девочкам. Одно только американское виски, и много. Сигары длиною в фут, не только себе, но и всем вокруг.
Но кто они такие?
Рамирес сделал еще глоток рому, теплого и выдохшегося от долгого стояния в стакане, потом отставил напиток. Зал был длинный и темный, но он видел их профили в зеркале, в котором, в свою очередь, отражалось другое зеркало. Они только что заказали очередную бутылку «Джека Дэниелса» и отстегнули мальчишке Роберто, который принес ее, пятерку на чай. Рамирес хорошо знал свою клиентуру: студенты, приехавшие из Тусона поразвлечься с девочками, одинокие туристы, мексиканские коммерсанты. Заведение процветало, но золотым дном назвать его было нельзя, и в нем редко появлялись посетители, так лихо спускающие деньги, как эти двое.
Он понимал, что бояться нечего. После сокрушительного фиаско на границе он предпринял путешествие в Мехико, чтобы лично возместить причиненный семейству Хуэрра ущерб. После терпеливого ожидания в приемной его наконец препроводили в кабинет дона на последнем этаже одного из самых роскошных зданий Мехико, где он униженно и жалко рассыпался в извинениях за свой просчет в тот памятный вечер и предложил добровольно понести кару. Он готов заплатить штраф, сделать пожертвование. Может быть, оказать какую-нибудь услугу, исполнить поручение?
И тогда Хуэрра, старейшина, патриарх, пожилой джентльмен с утонченными манерами испанского гранда, сказал:
– Рейнолдо, ты много лет служил нашей семье верой и правдой. Старые друзья, как мы с тобой, должны питать друг к другу любовь, а не ненависть и недоверие. Ты хорошо сделал, что пришел и попросил у меня прощения, и я дарую его тебе. Ты прощен. Нам не за что тебя наказывать.
– Благодарю вас, дон Хосе. – Рамирес поспешно упал на колени и поцеловал старческую руку.
– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказал Дон.
– Что угодно. Что угодно.
– Говорят, ты отошел от религии. Я слышал, ты больше не жертвуешь Пресвятой Деве, не говоришь со священниками. Это меня тревожит. С возрастом начинаешь понимать, как важна вера.
– Я грешил. Я был суетным и жадным человеком. Я вел недостойную жизнь, дон Хосе.
– Вернись в лоно Господа, Рейнолдо. Господь простит тебя, как я простил. Господь любит тебя, как я люблю. Церковь – твоя мать, она тоже простит тебя.
– Я буду каждый день ставить свечку. Я пожертвую Святой Церкви половину своего имущества.
– Не надо половину, Рейнолдо. Думаю, хватит четверти.
Так Рейнолдо снова вернулся к праведной жизни. Он ставил свечи, каждое утро ходил к мессе, щедро жертвовал деньги. Он изменился, стал другим человеком. Так продолжалось уже почти два дня.
Он сделал еще глоток рому и оглянулся вокруг себя в поисках Оскара Месы. Тот как сквозь землю провалился. Неужели ушел? Да где же этот разбойник? Рейнолдо снова взглянул в зеркало и увидел тех двоих – на одном был роскошный деловой кремовый костюм элегантного покроя, на другом – свободный бледно-голубой костюм и рубаха с расстегнутым воротником, по американской моде, хотя оба были латиносы. Они раскуривали очередную пару сигар и как бешеные хохотали над какой-то своей шуткой.
И что их так рассмешило?
Час спустя Рамирес бросил взгляд на свои золотые часы. Было почти три утра. Скоро вся жизнь замрет, наступят тихие предрассветные часы, когда даже бедные шлюхи могут поспать. Рамирес грузно выбрался из-за столика и сквозь клубы табачного дыма, мимо нескольких засидевшихся пьяных студентиков, которые никак не могли решить, какой же из девиц отдать предпочтение, прошел к стойке бара.
В тот же миг словно из-под земли вырос Роберто.
– Patron?
Рамирес дернул на себя кассовый ящик и принялся демонстративно хрустеть купюрами. Он дважды пересчитал их и обернулся к парнишке.
– Опять подворовываешь, Роберто?
– Нет, patron.
– Тут должна быть как минимум тысяча. Я внимательно следил.
– Торговля идет вяло, patron.
– Ну, не настолько вяло. Кради, но знай меру, Роберто. Если начинаешь зарываться, механизм может дать сбой, и тогда смотри, как бы тебя не перемололо его шестернями, Роберто.
– Я… я и не думал воровать, patron, – пробормотал юнец, но в глаза Рамиресу при этом не смотрел.
Рамирес в точности знал, сколько денег из кассы оседает за вечер в карманах Роберто. Сколько в карманах Оскара – в последнее время аппетиты у него становились все внушительнее и внушительнее, – и у бабки, которая сидела на площадке второго этажа и проверяла посетителей и девочек на предмет дурных болезней. Подворовывали все; каждый брал понемногу, но в соответствии с определенными правилами. Правила есть правила. Нарушать их не позволено никому.
