Боясь услышать еще более восторженные оценки, вроде: «Вы чародей!» или «Вы знаменитость!», спешу ответить:
— Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб его крыли со всех сторон и величали черепахой.
— Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как вы спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем…
— Ваш отец перебарщивает, — прерываю я ее, круто сворачивая в переулок. — И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую человек сваливается по неосмотрительности.
— Это что, скромность или скептицизм?
— Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов. Куда бы вам хотелось пойти?
— Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная куда? — искренне удивляется Лида.
— Я всегда еду напропалую.
Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит довольно фальшиво, но девушка цепляется за нее:
— Вы говорите в буквальном или в переносном смысле?
— И в том и в другом, — продолжаю я фальшивить.
— Я не допускала, что человек может действовать напропалую. Хочу сказать, умный человек вроде вас.
— Умный был человек или глупый — об этом обычно судят после его смерти, — замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою спутницу на другой край сиденья.
Мы на площади Клиши. Тут образовался затор. Далеко впереди мерцает красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость.
— Раз вы не привыкли действовать напропалую, как же вы очутились здесь? — возвращаюсь я к прежней теме, глядя перед собой в ожидании зеленого света.
— Здесь мой отец…
— Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии…
— Не могла я там больше вытерпеть… Если держишься свободно и живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем… Будто ты бог весть какая… Потом еще этот побег отца…
Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние машины, включаю малую скорость.
— Я вас понимаю, — говорю. — Это уже объяснение. Невольно приходишь к мысли, что и вы, стремясь вырваться из каких-то условий, решили действовать напропалую. Так же, как и я.
Машины перед нами медленно катят вперед, и мы вместе с ними. Не доехав до угла, останавливаемся — загорается красный свет.
— Вы к кому сюда приехали? — спрашивает Лида.
— Ни к кому.
— Вы ни к кому, а я к отцу, вот в чем разница, — замечает она с некоторым раздражением в голосе.
— Вы и раньше жили при нем? — спрашиваю я как бы без всякой связи.
— Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью.
«Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, — отвечаю я про себя. — Быть может, я ошибаюсь, но скоро, сдается мне, ты будешь проклинать последними словами своего любимого папашу».
— А почему вы спросили, где я жила?
— Просто так. Вы меня заинтересовали, — объясняю я и снова включаю первую.
На сей раз нам удается пересечь площадь и свернуть на бульвар, в сторону площади Пигаль.
— Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю с голоду.
— Именно об этом я и думаю, только не знаю, куда нам податься. А, вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре.
Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на бульваре и накормить обычным шукрутом или бифштексом с картофелем. Но потом отказался от своего намерения. В конце концов она не виновата в скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это.
Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю вправо, на довольно крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана.
Ресторан — второе разочарование после «ягуара». Это неприглядное заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными стенами. Ни малейшего признака роскоши, которая мерещилась девушке, повторявшей про себя: «Первый вечер в Париже!» Мне ничего не стоило окунуть ее и в роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет никакого желания изображать себя сказочным принцем. И потом, в этом скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо.
Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь.
— Мы уже уходим? — спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу «нет».
Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.
«Уходим, конечно, а как же?» — хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх.
— Можно еще куда-нибудь пойти, — говорю. — Что бы вам хотелось посмотреть?
— Стриптиз! — отвечает она с задором.
— Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.
— Почему только мужчин?
— Потому что раздеваются женщины.
— А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.
— Я ничего такого не говорю, — успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице «ягуару».
Я мог бы показать ей «Лидо», и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца.
Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают «стриптиз перманан» — на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.
— И это все? — с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
— Ага. Нравится?
— Отвратительно.
— Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
— Пройдемся немного, если хотите? — предлагаю я.
Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую — в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
— А это случайно не…
— …проститутки, — заканчиваю я, кивая головой.
— Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
— Поэтому не надо мечтать.
— Но как же тогда жить?
— Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
— Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? — грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
— Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
— Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».
— Именно то, что это слово означает.
— Для меня убожество — тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…
— Ясно, — прерываю я ее. — Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
— Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…
Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
— Прекрасно вас понял, — киваю я ей. — В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
— Так и сделаю, — бросает она в ответ. — Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
