Гжиба смерил Мишу презрительным взглядом.
— Не место в тайге? Может, в другое место меня определишь? — Гжиба покачал головой и с мрачной силой произнес: — Нет, брат, не выйдет. Меня ни царь Николашка, ни япошки, ми атаман Семенов из тайги не выжили, хоть и добивались того.
— Верно, сам у Семенова служил, там таких мыслей я набрался! — крикнул Миша.
— Да, служил, — вызывающе подтвердил охотник. — Целую неделю служил по мобилизации, а потом убил казачьего есаула и обратно в тайгу ушел. Что, взял?!.
«Так вот о каком случае Настя рассказывала», — подумал Миша.
— Ну, а теперь от нас уйти задумал? Что ж, уходи! Мы тебя не держим. Скатертью дорога!
Это были именно те слова, которых не следовало произносить.
— Хорошо, уйду, — медленно, как бы в раздумье, проговорил Гжиба. — Гонишь, так уйду. Давай расчет.
— Расчет? — Миша сердито посмотрел на Гжибу. — Не я тебя нанимал. Придет землемер, с ним и говори.
— Ага, на попятную! — Гжиба мрачно расхохотался. — Вот он, твой характер!
Но Миша уже овладел собой. Он молчал, показывая всем своим видом, что больше не потеряет самообладания.
— А ведь от меня не отвертишься, — настаивал Гжиба. — Прогнал, так давай расчет. Не желаю больше с вами дела иметь.
На помощь практиканту подоспел Мешков.
— Как же без землемера! — укоризненно проговорил он, качая головой. — Неладно ты надумал, Гжибушка. Дождался бы товарища Кандаурова, вот тогда бы уж…
Гжиба и не глянул на старика, упрямо ждал, не сводя с практиканта тяжелого взгляда.
— Да у него и денег нет, — продолжал Мешков. — Чем рассчитываться?
— Денег? — Гжиба помолчал, потом расправил усы, прищурился. — Хорошо: нет денег, другим возьму. — Решительно повернувшись, он пошел к палатке и исчез в ней.
Миша последовал было за ним, но Гжиба уже вылезал обратно, поддерживая одной рукой брезентовый полог, а другой крепко прижимая к груди тяжелый мешок, в котором хранилась соль.
— Вот чем возьму расчет — солью, — проговорил он, меряя Мишу с ног до головы насмешливым взглядом. — Согласен, хозяин?
— Как же! Так я и позволил ее взять! Положи обратно! — крикнул Миша повелительно. — Ну? Кому я говорю?!
Он бросился в палатку и выскочил оттуда с дробовиком. Ему заступил дорогу Мешков.
— Чего ты с ним схватываешься? Видишь, взбесился человек. Обойдемся как-нибудь. — Яков миролюбиво улыбался, оглаживая практиканта по спине, по шее, как уросливого коня. — Упрямый человек, что пчела: дороги ему не заступай — ужалит.
Миша молча отстранил Мешкова и поднял дробовик.
— Положи соль обратно! — приказал он тонким, звенящим голосом. — Я не шучу, буду стрелять!..
Так они стояли, отделенные расстоянием в несколько шагов. Но Мише казалось, что его отделяет от этого человека пропасть и не заполнить эту пропасть никогда и ничем. Вот когда, наконец, решился охотник на открытое выступление. Выбрал момент, когда в лагере нет ни Кандаурова, ни Петра, ни Панкрата!
— Брось ружье! — сказал Гжиба, делая шаг вперед. — Ну, не балуй! Молод еще на меня замахиваться.
— Положи соль, — повторил Миша, вскидывая дробовик к плечу и целясь Гжибе в грудь. — Еще шаг — и я стреляю…
Столько решимости, гнева, твердости было в его голосе, что Гжиба остановился.
— А храбер ты, однако, ничего не скажешь, — произнес он с ноткой уважения в голосе, — храбер. Не испугался на этот раз. Не каждый бы этак… Ну, на, коли так! Принимай! Выдержал проверку.
Гжиба размахнулся и бросил к ногам практиканта мешок с солью.
— А ведь молодец! — крикнул он, ударяя себя по бедрам. — Ей-богу, молодец! Устоял… — Гжиба оглушительно захохотал. — Скушный вечер выдался. Вот мы с тобой и повеселили народ. Ты мне свое про тайгу-то, матушку, я тебе свое. Ну, ничего… — Гжиба внезапно оборвал смех и сказал уже серьезно: — Правильно сделал, хвалю. Но не думай, парень, что напугал меня. Проверить тебя хотел. Вот если б ты сробел, не удержал бы тогда меня ни просьбами, ни криками. Так и ушел бы я с солью…
Но что бы ни говорил Гжиба сейчас, Миша-то знал, что победа осталась за ним.
Он указал на лежащую у его ног соль и кивнул Фоме:
— Убери!
Вернувшись в лагерь и узнав о случившемся, Кандауров отозвал в сторону Гжибу и строго отчитал его.
— Недостойные шутки, — закончил он отрывисто и резко. — В следующий раз не так с тебя взыщу.
Досталось и Якову Мешкову. За того взялся практикант.
— «Обойдемся как-нибудь. Отдай ему соль!» Так? Да?.. Такие, как ты, все дело портят…
— А чего я напортил? — миролюбиво возражал Мешков. — Урезонить его тихим словом, он бы и смирился. Все чинно, благородно бы обошлось. — Добродушно посмеиваясь, Мешков поглаживал бороду. — Ты лаской, душевностью бери. Доброта и благородство, знаешь, это самая сильная сила в мире. Против нее ничто не устоит.
— Да, как же! Проймешь такого благородством! Тоже мне советчик. Что ж, хорошо. Вот нападут на нас волки, отберу я у тебя дробовик и пошлю к ним безоружного для душевного разговора, — посмотрим, чем они тебе ответят на твое тихое слово да на ласку.
Мешков нахмурился.
— Ну, волки. Это не пример.
— Почему не пример? Другой человек хуже волка.
— Да, может, и так, — проговорил в раздумье Мешков, поеживаясь, будто ему стало холодно. — Но огорчительно бывает человека обидеть.
— А ты разобраться должен, что за человек. Если он сам готов уничтожать людей сотнями для своего благополучия? Такого тоже пожалеешь?
— Ну, уж будет, будет тебе!.. — Мешков огорченно махнул рукой. — Зачем нам с тобой схватываться? Хорошо обошлось, и ладно. И соль с нами, и Гжиба присмирел.
Похоже было на то, что Гжиба в самом деле раскаивается в своей вспышке. Он молча выслушал землемера, не оправдывался, не возражал.
Но смирения его хватило ненадолго. На следующий день, когда отряд вел просеку, Гжиба остановил проходившего мимо Кандаурова.
— Слушай, землемер, — сказал он, — а ведь тебе все же со мной не совладать: ни тебе, ни твоему практиканту. Приручить меня хотите, вижу. Ну, это вряд ли удастся… Я здесь как дома. Хочу — работаю, хочу — гуляю, песни пою, в пляс иду. Моя тайга, я здесь хозяин! — Он засмеялся, но смех его был отрывистый, сердитый. И непонятно было: шутит он или угрожает. — Тайга, как норовистый конь, не всякого признает, — снова свернул он на свое. — И вам служить не станет, ежели я того не захочу. Вот оно как! Да, а шутки понимать надо.
Он взялся, посмеиваясь, за топор, поплевал на ладонь и принялся подрубать могучую сосну, стоявшую на просеке.
— Объезжал я норовистых коней, — проговорил землемер. — И как служили мне они потом!
Гжиба на мгновенье прекратил работу и пробормотал, словно про себя:
— Ну-ну, посмотрим, поглядим…
— Да, силы много в тебе, — сказал задумчиво землемер, — и рука крепкая, и глаз меткий, но это еще не все в жизни. Погоди, — остановил он охотника, который больше чем наполовину подрубил огромную сосну и, зайдя с другой стороны, уже взмахнул топором, чтобы десятком точных ударов свалить ее. — Хочу тебе кое-что показать. — Землемер отвел охотника от подрубленного дерева. — Ты, Гжиба, ястреба бьешь на лету. Вот какой у тебя глаз! Ну-ка, определи мне ее высоту! — Кандауров кивнул в сторону сосны.
Гжиба искоса взглянул на дерево. Ответить нетрудно, но стоит ля отвечать? Видно, подвох готовит землемер.
— Пятнадцать сажен, — сказал он, наконец, пренебрежительно.
— Это, выходит, тридцать два метра, — подсчитал Кандауров. — А ты что скажешь, Миша? Сколько, по-твоему?
Практикант нехотя взял вешку. С одной стороны, он считал для себя оскорбительным и постыдным участвовать в соревновании с этим человеком, с другой стороны, ему очень хотелось сбить спесь с охотника, проучить его, поставить на место.
— С инструментом? — опросил Гжиба насмешливо.
— Нет, с палкой, — сказал отрывисто Миша. — Какой же это инструмент! — Он быстро отсчитал от сосны тридцать шагов и воткнул вешку. Затем отыскал на земле место, куда падала зрительная линия, проходящая через вершину дерева и конец вешки, Измерил это расстояние и прикинул в уме.
— Тридцать девять метров! — громко крикнул он.
— Ишь, какие фокусы, — оказал Гжиба.
Миша и не взглянул на охотника, только бросил через плечо:
— Не фокусы, а подобие треугольников.
— Вали ее, — крикнул Кандауров, — сейчас проверим!
Гжиба, как бы играючись, ударил несколько раз топором, и могучее дерево, с гулом и свистом разрезая воздух, рухнуло на землю.
— Вот это громадина! — воскликнул Саяиин, измеряя лентой сосну.
— Тридцать восемь и две десятых, — произнес торжественно Петр, помогавший ему.
Панкрат прищелкнул языком.
