Город Ош
До славного города Фрунзе, теперь еще более славного Бишкека, добирались долго. Зверев первые двое суток проспал. Когда, уже после Новосибирска, понесли по вагонам дыни и яблоки, очнулся, стал осознавать новую систему координат и свое перемещение в ней.
— Ну ты и дал, товарищ следователь. Раз в сутки выходил до ветра и снова в нору. Автономный режим — великая вещь. Дыню хочешь?
— Пива бы!
— Пиво здесь всегда было дерьмоватое. А в баночном глицерин. Давай лучше дыню.
Зимаков распластал трехкилограммовый желтый плод, умело, как будто полжизни прожил на бахче.
— Ты не киргиз, вообще-то?
— Нет, Юрий Иваныч. Я русский. И потому все должен хватать на лету и делать любое дело уверенно и надежно.
— Я вот простыню бы переменил. Как у них с постельным бельем?
— Это, Юрий Иваныч, за отдельную плату. Пойди похлопочи.
Зверев вышел в коридор. Поезд стоял в чистом поле, вернее, в лесостепи. Жара и колыхание воздуха. Шмели и кузнечики. Мирное лето конца века. Как не было напалмового подземелья, озер, рек и ручьев, хранящих безымянные и долгожданные трупы. Хороший труп, как старый друг, — и встретиться нужно, и посмотреть страшно. Давно не виделись.
Проводница — большая полуспящая тетка — выдала новую влажную стопку простыней и надорванное с краю вафельное полотенце. Десять тысяч рублей, и можно лечь на спину в свежих шортах, закинуть руки за голову, слушать, как Зимаков крошит новую дыню, погружаться в солнечный мед. Тогда мутный запах вагона — а так неискоренимо пахнут вагоны только на Востоке — отпускал.
На перроне в Бишкеке уже ждал Бородин — местный апологет и проповедник хождений к облакам. Зрелище огромных рюкзаков, ящиков и баклажек, зачехленных ледорубов и прочего функционального скарба привело в неистовство местную голь, и четверо спитых мужиков вмиг перенесли груз на автостоянку на вокзальной площади, где обреталась совершеннейшая из машин — «ГАЗ-53» с будкой, столько раз за свою почти беспорочную службу увозившая Зверева то к месту происшествия, то и вовсе от автоматных переборов и ни разу не сплоховавшая. Зверев собрался прыгать в кузов, но Бородин остановил его:
— Члены команды — на автобусе. Вот билеты.
— Не жалко вам денег?
— Дело, Иваныч, серьезное. Не нужно растрясать жизненно важные органы и тратить запас сил на четырехчасовую езду по горным серпантинам.
— Ну уж и серпантины.
— Что бы ни было, пошли перекусим, — подвел итог Зимаков.
Павильон-стекляшка, совершенно советский. Манты, минеральная вода, сухое легкое вино.
Все остальные «бойцы» Зимакова уже в Оше. До него три часа, и едва не рассыпающийся на ходу, вопиющий о покраске «Икарус» выкатывается на трассу. Зверев смотрит на столицу этого клочка земли с прилагаемым к ней небом и уходящими к небу вершинами. Вокруг, насколько хватает взгляда, — Восток, грязный и непостижимый, сбросивший то ли на время, то ли навсегда красную оболочку доброй и несуразной власти, сантиметр за сантиметром расплывающийся за свои призрачные границы, обволакивая пока пограничные низкорослые сосенки и елки, припадая к водам рек, поглаживая сухими многочисленными пальцами шпалы и рельсы, насыщаясь от магнитного поля, что окружает линии электропередач…
В Оше Арчибальд, Нина, Феоктистов и Шмаков уже двое суток ждут Зимакова. Появление Зверева им удивительно. Дела впереди нешуточные, балласт им вовсе не нужен. Зверев чувствует некоторую неприязнь, и в нем оживает самолюбие, давно и надежно упрятанное за служебной и производственной необходимостью в самых глубинах души. Тем более что ему предстоит только участие в первом этапе. Дальше в хижине он будет сидеть с Бородиным, слушать голоса в эфире и магнитофон с Высоцким и смотреть из-под руки туда, куда уйдут три пары. Шестой, Зверев видит его в первый раз, мужик лет пятидесяти, звать Витя Жлобин, мастер спорта международного класса.
В Оше вся компания не задерживается более ни на час, и автобус «ЛАЗ» направляется теперь и вовсе в Алайскую долину. В город Дараут-курган. Машина загружена изрядно, водитель смотрит на оси, недовольно пинает скаты.
— Что рожу корчишь, дядя? — спрашивает Зимаков.
— Думал, альпинистов не увижу больше. Это теперь спорт богатых.
— А мы и есть богатые. Богатые и беспечные.
— Сказок-то не рассказывай.
— А ты рожу не корчи.
— Может, ты сам поедешь? Рожа ему не нравится.
— Чего ты обидчивый такой?
— Какой есть. Поехали. А то до темноты не успеем. Оружие есть?
— Ледоруб тебе не оружие?
— А что делать будешь, если остановят?
— Так у тебя же наган под сиденьем и патронов полкошелки.
— Откуда знаешь?
— Земля слухом полнится.
— Земля слухом портится. Садись. Чужие здесь не ездят.
— Вот именно.
Зверева опять потянуло в сон. Дорога эта — уже не совсем простая, со взлетами и падениями — осталась в его памяти только жарой в салоне и зыбким непростым сновидением. Что такое Дараут-курган, понять он не успел, так как огни в окнах и силуэты хрущевок и особняков опять появились и закончились мгновенно. Окончательно он очнулся на взлетно-посадочной полосе. Военный вертолет был единственным творением человека в этой точке материка.
Вертолет ждать не может. Коммерция, и потому погрузка мгновенна.
— Как думаешь, Юра, куда летим?
— Надеюсь, не на пик.
— Надеяться всегда не вредно.
— Курс — ущелье Ванч-Дара. Сечешь?
— А как же в темноте?
— Для нас темнота не помеха. Летная квалификация товарища Сиверского обсуждению не подлежит.
Вертолет повис над площадкой своей, как бы подумал, что делать дальше, куда плыть в черном как венозная кровь воздухе. Как товарищ Сиверский собирается уворачиваться от хребтов, перевалов, склонов и просто каменных несуразностей, трудно было представить, но через некоторое время плиты другого аэродрома, надежные и несбыточные, нереальные для Зверева, соприкоснулись с колесами винтокрылого и надежного аппарата.
Разгрузка происходила еще быстрей. И через десять минут они остались на летном поле одни.
Палатки на краю летного поля ставить этой компании было привычно. Зверев получил свой спальный мешок. В одной палатке вещи и снаряжение, в другой — трехместной — вся компания. Так и проще и теплее. Зимаков пускает по кругу фляжку со спиртом, вскрывает килограммовую банку тушенки. Зверев не видал таких раньше. Не ланченмит и не яловичина. Хорошее мясо для солдат удачи или ловцов ее. Для большой компании.
Чай на сухом спирту в военном же котелке закипает долго. Потом Зверев пьет еще воду — растопленный лед. Она непонятна на вкус, но свежа.
Зверев всю ночь готовится к утреннему путешествию под огромным рюкзаком. Хоть какая-то работа. Но он ошибается. Едва солнце выкатывается из-за горы, появляется новый вертолет — с киргизским гербом на фюзеляже.
— Давай, Юра. Машина опять же денег стоит. Быстро грузимся.
В иллюминаторе хладные и прекрасные пейзажи.
— Думаешь, куда теперь?
— На пик? — с надеждой спрашивает Зверев.
— Не. Мы пока на полпути. Ванч-Дара. Три тысячи шестьсот метров.
Первым шел Бородин. Потом Шмаков, потом Феоктистов, Нина, Арчибальд, Зверев и наконец Зимаков. Жлобин остался на хозяйстве. Предстояло возвращаться и вторым рейсом забирать «хлам», как выражался Зимаков. Пятьдесят килограммов «хлама» отчетливо легли на плечи Зверева. Идти предстояло часов пятнадцать. Три плоскости сопротивления и свободы ледника Гармо, ноги, передвигающиеся вперед и каждый раз с трудом находящие точку опоры.
Через час Зимаков объявляет первый привал. Зверев осторожно высвобождается от груза, лямки скользят по ладоням, теперь можно сесть сверху на свою ношу. Солнцезащитных очков пока никто не надевает. Солнце ведет себя спокойно, глаза еще не устали, хочется смотреть на безумную красоту мира.
Зверев держал темп и ритм, не отставал, ощущал недалеко от себя Жлобина и уже гордился собой. В такую компанию попасть — дело чести. По прошествии часа он уже расслабился, стал было приостанавливаться и приспускать рюкзак. Но ничего не происходило. Зимаков шел как ни в чем не бывало, Жлобин сзади не проявлял признаков беспокойства, и тогда Зверев решил, что теперь переход будет длиться полтора часа, но и тогда привала не было. Через два часа три минуты привал был объявлен. Зверев сбросил рюкзак мгновенно, опустил руки, сел, расслабился. Он ждал интереса и сочувствия. Ободряющей фразы ждал… Через пятнадцать минут колонна двинулась далее.
Следующий привал случился через два часа тридцать минут. Теперь Зимаков остановился надолго, и Арчибальд со Шмаковым захлопотали. Обеденное время. Час исполнения желаний…
Огня не разводили. В термосах, взятых снизу, оказался крепчайший чай. Бородин вынул из своего рюкзака вяленую баранину и хлеб.
