—Поэтому,—Катков вскинул руку,—случайно узнав о твоем приезде, вспомнилась наша лицейская дружба и захотелось вырвать тебя из когтей предавшейся Третьему рейху сволочи.
Пока я раздумывал, что ответить, к нашему столику подошел швейцар и, почтительно поклонившись, протянул Рощину записку. Взглянув на нее, он быстро встал и, поглядев на Каткова, сказал:
— В фойе ждет наша красавица. Сейчас ее приведу! Простите!..
Проводив своего мэтра взглядом, Иван поднял свой бокал:
— Давай, Володька, до дна! За нашу добрую старую дружбу! — и я последовал его примеру. А он неторопливо намазал майонезом кусок рыбы, отправил ее в рот и, глядя в глаза, продолжал:
— Не думай, друг дорогой, будто мы не знаем, чем ты занимаешься в НТСНП. На твоем попечении охрана Политбюро Союза, а после отъезда Околовича,—контрразведка. А приехал сюда, полагаю, выявлять не согласных с установкой Байдалакова: «Против большевиков—хоть с чертом!» Связаться с абвером или гестапо и делать все возможное, чтобы не допустить при их помощи энтеэсовцам, да и прочим белоэмигрантам, вступать в ряды Сопротивления. И, конечно, выявлять их главарей, вроде «Кошечки», о которой я тебе рассказывал, или ее подруги Нины Поль...
— Иван!..
— Не перебивай, выслушай до конца. Сейчас она придет сюда. Услыхав, что мой товарищ приехал из Белграда, Нина заинтересовалась: у нее столько связано с Югославией, столько знакомых, добрых подруг... Получилось случайно, мир на этом стоит. Случайно узнал, что этот твой Блайхер сюда явился сегодня, и кто знает, какие случайности нас еще ждут! Она идет с репетиции, потом я отвезу ее домой и вернусь, а ты посиди с Рощиным, послушай его мнение, которое совпадает с мнением Бунина, Зайцева, Шмелева и многих других писателей. Подумай, прислушайся к голосу совести, что говорит твоя дворянская честь. А потом...
— Кто тут приехал из Белграда? — услышал я до боли знакомый голос, обернулся и вскочил.
Передо мной стояла Нина, я видел, как ее устремленные на меня большие голубые глаза расширились, засияли радостным блеском, потом стали синеть, тухнуть, наливаться холодом, отчужденностью, а из полуоткрытых губ вырвался мучительный шепот:
— Владимир...
— Так вы знакомы? — удивился стоявший за ней Рощин.
— Ниночка... Ниночка... — сдавленно пролепетал я, не в силах оторвать взгляда от лица молодой женщины в расцвете красоты. И вдруг спазм сдавил мне горло, а на глаза набежали слезы. Чтобы их скрыть, я склонился и схватил ее руку.
Ее пальцы беспомощно легли на мою ладонь, словно искали защиты и не хотели уходить...
Рощин сначала с недоумением поглядывал то на меня, то на Нину, но потом, сообразив, что мы были не только знакомы, обернулся к Каткову и о чем-то с ним заговорил, деликатно давая нам возможность прийти в себя...
Прошло более пяти минут в полном молчании. Дар речи я обрел только за десертом. Нина слушала белградские новости и почти не задавала вопросов даже тогда, когда я заговорил об общих знакомых. И только временами останавливала на мне пристальный взгляд, когда я не смотрел в ее сторону.
После кофе, воспользовавшись паузой, Нина поднялась, с деланой улыбкой поблагодарила меня и поглядела на Каткова.
В ее глазах стояла грусть. Она протянула руку Рощину:
—Спасибо за сюрприз! — потом повернулась ко мне.—Для вас это был тоже сюрприз?
— Я знал, что вы выступаете в Гранд-опера, и рассчитывал вас встретить, не тут, и поговорить с тазу на таз!
— Зачем?
— Чтобы не считали меня таким... объяснить...
Ее пальцы, лежавшие на ладони, снова вздрогнули, когда я целовал ей руку. А губы прошептали: «Прощайте!»
Мы остались с Рощиным наедине.
— Ради бога, извините! Так неловко получилось. Как я понял, Нина — ваша бывшая симпатия?
— Моя несуженая невеста, которую люблю до сих пор, — пробормотал я насупясь.
—Иван, когда может, отвозит ее домой. После гибели мужа- офицера она знает только одно: театр и Резистанс... Особенно после нападения.
— Опять Сопротивление! Николай Яковлевич, а вы оба не боитесь выдавать тайну этой женщины, зная, чем я занимаюсь в НТСНП?
— Мы, я ведь корниловец, еще не потеряли веры в себя и наших сыновей, потому говорю открыто. Тем более понял, что Нина Александровна к вам, как и вы к ней, небезразлична! Современная женщина, в отличие от мужчины, который больше полагается на технику, удаляясь от природы и тем ослабляя свои духовные силы, использовала эти силы по-иному и потому больше сохранила свое платоническое естество и вникла в суть самой жизни.
— Считаете, что вновь наступает матриархат?
—Было бы неплохо. Мы накануне больших испытаний. Я не говорю только о войне. Меняется психология каждого поколения далеко не в лучшую сторону. Пройдет еще пятьдесят—сто лет, и люди все больше будут походить на обезьян — самых бездельных животных... Живя в безопасности в рощах, изобилующих плодами, они не тратят сил и времени на добывание пищи. А насытившись, ищут развлечений в пакостях. Швырнуть орехом в глаз тигру, нагадить на голову слону, а потом издеваться над ними со своей безопасной высоты — они чувствуют свою беспомощность, свое ничтожество, и озлобленно за это мстят... — Рощин подозвал гарсона и указал на пустые бокалы.
— Наши прадеды, деды и отцы, заразившись чуждыми России идеями, посеяли в незрелых умах ненависть к себе же и, трусливо уступив темной силе власть, допустили себя выгнать из страны, сажать в лагеря и тюрьмы, расстреливать. Какова цена дворянству, купечеству, интеллигенции? А ведь зачастую среди них были талантливейшие люди, с мировым именем. Кстати, потом эти бежавшие из-под ареста или пули великие умы оказались открывателями нового, прогрессивного в науке, искусстве, литературе и технике во всех областях — кораблестроительной, атомной, телевидении, электронике — все эта гениальные люди очутились во Франции, Англии, Германии, Соединенных Штатах и разбазаривали свои знания, свой талант, чтобы, согласно вашей теории, сделать из народа обезьян. Большинство таких талантов скупила Америка. Так, Сикорский, эвакуировавшись из Крыма, поселился сначала в Югославии и начал трудиться в авиационной промышленности этой отсталой страны, но вскоре был путем разных ухищрений заманен и «куплен» бандой миллионеров.
— Гении, Владимир Дмитриевич, одержимые своими идеями люди. Их цель—воплотить их во что бы то ни стало в жизнь. Они тут совсем ни при чем.
— Кто же и что делает из людей бездельников? Тех самых обезьян-пакостников? Кто проповедует интернационализм, «мир во всем мире», технический прогресс и царство праздности, косности, разврата? Кто потакает лени, своеволию? Зачем учиться, кончать университеты, работать? Не лучше ли плевать на все «с высокого дерева»? И это у нас? В нищей далекой от техники России-матушке? И вот теперь, когда нашелся деловой народ, готовый разделаться с ядовитыми, тлетворными идеями иудаизма и их носителями, вы взываете к защите тех самых убийц и палачей, безжалостно изгнавших вас из Отечества? Я понимаю французов, поляков или сербов, но нам, эмигрантам? Извините, психология ваша мне неясна!
Ницшеанство, фрейдизм, фашизм, национал-социализм исходят из одного корня иудаизма-сионизма... Близки, как братья- близнецы, идеи о высшей арийской расе, воплощенные в книге фюрера «Майн Кампф», и «религия» об «избранном народе» в Талмуде и «Протоколах сионских мудрецов».
— А не кажется ли вам, Николай Яковлевич, что проказа сионизма, разъедающая и заражающая все кругом, намного страшней и опасней, скажем, приступа фашизма, охватившего ряд европейских стран в виде самозащитной реакции на их «религию»?
Так мы спорили. Более эрудированный Рощин подавлял высказываниями «прогрессивных» русских классиков, а я, ссылаясь на то, что вычитал у Достоевского, Аксакова, Соловьева, отбивался, как мог, пока не пришел Катков.
Услыхав, о чем дискутируем, он занял нейтральную позицию:
— По всему видно, Сталин евреев не любит. Он разделался с ленинской гвардией—с троцкистами, бухаринцами, ликвидировав их вожаков. Не допустил переселения этого племени из Польши. Отстаивает интересы России: дал реванш Брестскому миру, возвратил Лимитрофы, Бессарабию, Буковину, Западную Украину, щелкнул по носу японцев...
— Однако иудеи там по-прежнему царствуют... — прервал я его.
— Покуда еще держит при себе некоторых, вроде «железного наркома», но в стальной узде. Когда посадили его брата и жена кинулась к Лазарю — «Спасай брата!» — тот ответил: «У меня один брат—Иосиф Виссарионович!» Покорно снесли арест жен-евреек Молотов и Калинин, и только Ворошилов встретил гепеушников с наведенным пистолетом: «Не дам! Уходите! Стрелять буду!» Ха! Ха! Ха!
Подошел обер со счетом. Рощин расплатился.
