— Этот второй кончик начали распутывать еще до нашего сигнала о содержании письма. Помнишь, как Соха пишет Марине про некоего Дэйва? С полускрытым намеком пишет. «Видела нашего вездесущего и неунывающего Дэйва. Что-то на этот раз он забыл передать тебе свои приветы, или точнее «поклоны», в его стиле а ля рюсс. А наш красавчик К. будет скоро лауреатом. Не промахнулась ли ты, голуба, сменяв кукушку на ястреба?» Но мы и без письма, по московским каналам, знали о том, что Марина Бойко еще в годы студенчества была связана с господином Дэйвом. Как связана? Василий Пименович дал команду выяснить это с максимальной точностью. На дачу к Ромовым отправился наш сотрудник. Кое-что его визит прояснил. Занялись Дэйвом и с другой стороны. Уцепиться за что-то «железное» пока нельзя. Дэйв — стреляный гусь. Опять же пользуется дипломатическим иммунитетом[7]. Все, что мы имеем против Дэйва, носит косвенный характер. Так что до поры до времени он может резвиться, этот «вездесущий и неунывающий Дэйв».
— Мне думается, он бы порядком приуныл, — заметил Корда, — если б знал, что его уже вовсю мотают.
— Судя по его поведению, — сказал Юрий Алексеевич, — Дэйв ни о чем не подозревает, иначе он бы тут же отстранился от «Трубежского дела».
— Значит, мы имеем против себя не только своего «Икса», но и московского зубра?
— Выходит так, — ответил Леденев. — Но «Иксу» не долго оставаться инкогнито. Если я прав в своих предположениях, то выдаст его окончательно как раз безмятежность и беспечность Дэйва.
* * *
…Хотя и получил он от Корды два билета, но в большом концертном зале сидел Леденев один.
В конце первого отделения концерта из-за портьеры боковой двери, на которую нет-нет да и посмотрит Юрий Алексеевич, выглянул Володя Кирюшин. Поймав взгляд Леденева, он кивнул и скрылся.
Леденев досидел в зале до перерыва, в перерыве выпил бутылку пива в буфете, а когда прозвенел третий звонок, в зал Юрий Алексеевич не пошел, свернул боковым коридором к служебным помещениям.
Перед неплотно закрытой дверью с вывеской «Народный театр» Леденев остановился. За дверью слышались голоса. Юрий Алексеевич тронул дверь, она начала открываться.
В большой, увешанной портретами театральных корифеев комнате находились двое мужчин. Они сидели у круглого стола спиной к Леденеву и громко разговаривали. Собственно, говорил один из них. Он наседал на другого, горячо убеждал его, но тот, им был инженер Травин, односложно отказывал и качал головой.
Несколько минут Юрий Алексеевич не обнаруживал своего присутствия и сумел понять, что речь идет об участии Михаила Петровича в конкурсном спектакле. Он должен был состояться завтра, Травин отказывался играть на сцене, не объясняя, впрочем, по каким мотивам он это делает.
Леденев кашлянул, но его не заметили.
Тогда он прошел вперед и сказал:
— Здравствуйте.
Инженер Травин увидел Юрия Алексеевича и, побледнев, поднялся со стула. Его собеседник сделал строгое лицо и спросил:
— Что вам угодно, гражданин?
— Интересуюсь вашим народным театром. Михаил Петрович, не затруднитесь представить меня.
Травин покраснел и сказал:
— Знакомьтесь. Это Леонид Васильевич Ковров, наш, так сказать, профсоюзный опекун. А это…
Тут он запнулся, догадываясь, что Леденев попросил представить вовсе не в подлинном его качестве, и Юрий Алексеевич пришел ему на помощь.
— Леденев. Из областного управления, — сказал он, протягивая Коврову руку, какое управление представляет, Юрий Алексеевич уточнять не стал, а Леонид Васильевич и не допытывался.
— Очень рад, — сказал он. — Так я пойду, извините, мне к членам жюри необходимо пройти. А вы, Михаил Петрович, уж не подводите, надеюсь на ваш патриотизм и доброе сердце.
Ковров кивнул им обоим и вышел.
Некоторое время Леденев и Травин молча смотрели друг на друга, Юрий Алексеевич жестом пригласил Травина присесть.
— Покурим? — сказал он. — И потолкуем о разном.
— Допрос в непринужденных условиях? — спросил инженер. — Так сказать, на нейтральной полосе?
— И никакой не допрос, — возразил Леденев, усаживаясь к столу и доставая сигареты, которыми запасся заранее. — Вы что же, Михаил Петрович, отказываете людям нашей профессии в праве обычного общения с людьми?
Травин усмехнулся одними губами.
— Нет, почему же, — сказал он, доставая сигарету из протянутой ему Юрием Алексеевичем пачки. — Я бы сказал, что мне, простому смертному, даже интересно было бы пообщаться с вами, если б моя скромная персона не сделалась объектом вашего неизбежного интереса.
— Поверьте, Михаил Петрович, если и есть к вам интерес, то исключительно как к человеку, могущему оказать нам помощь. Но сейчас я хотел с вами говорить о театре.
— О театре?
— Конечно. Для вас театр не просто возможность убить свободное время, мне так кажется. Не хотите играть завтра?
— Не могу. Ведь это был ее спектакль, она жила им… И не дождалась премьеры.
— А Ковров?
— Он член завкома, ведает культурой. Был когда-то неплохим инженером, вместе кончали Каменогорский политехнический институт. Сейчас работает начальником лаборатории НОТ. Стал чиновником, открыл для себя хобби — художественную самодеятельность. Талантами бог обидел, так он, по его словам, другим пробивает дорогу.
— И хорошо пробивает?
— Порою попросту мешает. Конечно, польза от него есть, по части достать, организовать, провернуть. Но вкуса, увы, мало. Впрочем, среди наших культуртрегеров отсутствие вкуса явление ординарное.
— К сожалению, вы правы. Хотя дела эти не в моей компетенции, но приходилось сталкиваться порой с подобными вещами. Так что вы решили в отношении завтрашней игры?
— Наверно, буду играть. Попытаюсь вызвать из подсознания другого Травина, того, кто не знал ее.
— И это возможно?
— Отчего же нет. Театр для меня — это проецирование на сцену внутреннего мира: в своих снах, тревогах, внутренних противоречиях, а именно они, эти противоречия, делают нас людьми, я формирую индивидуума, который всегда есть Травин, облеченный в мое «Я», но весь парадокс в том, что каждый раз это уже иное «я».
— Немножко мудрено для непосвященного, — сказал Леденев, — но я понял, что внутренняя сущность человека находится в постоянном изменении.
— Правильно вы поняли. Сегодняшний Травин не может играть в т о м спектакле, а завтрашний сыграет.
— Интересно бы узнать, какими были мы вчера или позавчера, — задумчиво произнес Леденев.
Инженер с интересом посмотрел на Юрия Алексеевича.
— Странно, — сказал он. — Нормальный, так сказать, средний человек попытался бы узнать, каким будет он или окружающие завтра или послезавтра.
Леденев засмеялся.
— Может быть, — сказал он. — Но вы забыли о моей профессии. Вся соль ее в интересе к прошлому, которое необходимо восстановить, воссоздать в воображении ситуацию, которой уже нет, но она была.
Травин не ответил. Он взял еще сигарету, закурил, смотрел в зашторенные окна отсутствующим взглядом. Леденев молчал тоже.
— Знаете, — заговорил, наконец, Михаил Петрович, — мне кажется, что я виноват в смерти Марины.
— Почему вы пришли к такому выводу?
— Вы сказали однажды, когда встретились со мною впервые, что прокуратура получила анонимное письмо, где говорилось о самоубийстве Марины.
— Было такое дело.
— Так вот, я, помнится, категорически возражал против подобной версии. Не верил и в несчастный случай, она была очень хорошим пловцом. Тогда остается одно: Марину убили. Кто? Зачем? Я вспомнил о ее подавленном состоянии в последнее время, она пыталась скрыть его от меня, но тщетно. А теперь вижу, что ошибался. Прав был анонимный информатор: Марина покончила с собой. И в смерти ее повинен я один.
— По каким соображениям вы так считаете, Михаил Петрович?
— Мне казалось, что такого сильного чувства, как мое к ней, у Марины не было. А теперь думаю, что это не так. Марина любила меня, но не могла переступить через свою совесть. Она знала, что отберет у моих детей отца, и не могла пойти на это, тем более что сама росла сиротой. Я не должен был позволять зайти нашим отношениям так далеко. Потому и вина вся ложится на меня.
— Между прочим, — сказал Юрий Алексеевич, — в Уголовном кодексе РСФСР есть статья 107, предусматривающая ответственность за доведение до самоубийства. Но это не тот случай… Не надо брать на себя того, чего не было в действительности.
Семен Гаврилович Дынец вошел в зал Центральной телефонной станции, обвел глазами томящихся в ожидании переговоров людей, мысленно выразил им сочувствие и направился к окошечку, где принимали плату за телефонные переговоры в кредит: Мария Михайловна подзадолжала в этом месяце, беспрерывно вызывая Москву, их непутевого сына, выкинувшего такой неожиданный фортель.
