сэр, — только и мог обронить Дэвисон, выслушав эту исповедь.
— Зато с тех пор я закаялся ходить в «Националь», капитан. Теперь ваша очередь. И помните все мои мудрые наставления.
— Только ими и руководствуюсь, сэр! — заверил помощник атташе, стараясь как можно скорее закрыть за собой дверь. Не доведи господь, этот вовремя не сбитый истинно американский ас решится снова напоминать ему свои бессмертные, почти библейские наставления!
За те полгода, которые ему выпало работать под крылом у Малкольма, он так и не сумел привыкнуть к его расхристанной, сугубо армейской пока еще манере общения. Шеф-полковник этот стал единственным человеком, при общении с которым Дэвисону, считавшему себя незаурядным психологом-аналитиком, не удавалось ни спрогнозировать его реакцию, ни предугадать словесный ход, и вообще — привыкнуть к его дичайшей манере ведения диалога.
* * *
Специализироваться по восточно-российскому военно-политическому направлению Дэвисон начал еще в военном «разведывательно-диверсионном» колледже. Случилось так, что в Сан-Франциско их семья долгое время жила в районе, наполовину заселенном эмигрантами, бежавшими из России во время тамошней Гражданской войны. Первые школьные друзья и первые девушки Чарльза тоже происходили из их среды.
А тут еще отец, военный летчик, узнав о языковом пристрастии сына, рубанул: «Послушайся совета старого пилота: русский — единственный язык, который по-настоящему стоит изучать. Для таких небесных странников, как мы с тобой, русский язык — это язык врага, а знание врага — хлеб всякого пилота. Причем на всю жизнь».
Как вскоре выяснилось, «старый пилот» оказался прав. Вся карьера «дипломатического разведчика» под прикрытием так или иначе связана была исключительно со знанием русского. В том числе и должность референт-адъютанта Даллеса, в которой ему пришлось дождаться завершения войны. Да и прежде чем получить назначение в Европейское бюро ЦРУ Чарльз Дэвисон несколько лет вел контрразведывательную работу в лагерях советских военнопленных, а также в лагерях для перемещенных лиц и среди послевоенной эмиграционной волны, состоявшей в основном из бывших «власовцев».
Конечно же работать с ними оказалось куда труднее и менее приятно, нежели с элитой дворянского «офицерства» царской и белой армий. Зато пришло углубленное познание пролетарской психологии бывших красных командиров, большинство из которых так до конца и не поняли, что собой представляло это самое «власовское движение», в кровавой круговерти которого они оказались только ради спасения от лагерного ада.
Почему он вспомнил сейчас об этом своем опыте наставника диверсантов? Да потому что с первого часа знакомства с делом Пеньковского, он вдруг начал воспринимать его в образе еще одного «власовца», только затерявшегося во времени, слегка запоздавшего к «висельничной обедне» самого генерала Власова.
Если уж ударяться в воспоминания о курсантах-власовцах военной поры, то и теперь, по прошествии нескольких лет, он по-прежнему остается при своем мнении. Будь его, Дэвисона, воля, он и десяти центов не поставил бы ни на одного из них, как на агента, а тем более — диверсанта, засылаемого во фронтовой тыл русских или в послевоенную Россию.
Лишенные в отличие от царских и белогвардейских дворян-офицеров какого-либо представления о «слове чести», «слове офицера» или клятве на Библии; деморализованные, лживые, погибельно поддающиеся ностальгии и заупокойно, «под слезу и балалайку», спивающиеся, они в самом деле никогда не представляли для Чарльза никакой агентурно-кадровой ценности. Даже те, которые уже успели пройти подготовку в германских лагерях абвера и Главного управления имперской безопасности.
Жаль только, что любые доклады по этому поводу завершались подозрением руководства в том, что Дэвисон попросту не умеет или не желает работать с данным контингентом курсантов. А в качестве аргументов, как правило, приводили примеры успешного действия русской агентуры. Не желая замечать при этом, что и в них речь, как правило, шла о действии бывших царско-белогвардейских чинов, которые каким-то образом уцелели в годы кровавых сталинских чисток Красной армии или же, скрыв свое происхождение и былую службу, оказались в рядах наспех мобилизованного фронтового воинства.
Причем самое странное, что никакие доказательства «расстрельного исхода» их возвращения на родину не могли убедить бывших пролетарски стойких красноармейцев отказаться от тайного стремления «уйти в Россию»; в самом деле, при малейшей возможности — «уйти». Ни рассказы перебежчиков, ни даже сообщения о казнях «предателей родины», регулярно появлявшиеся в те годы и в центральной советской, и в зарубежной прессе, не способны были переубедить, или хотя бы предостеречь этих навеки-вечные зомбированных советской пропагандой курсантов разведывательно-диверсионных школ.
Сдаваясь сотрудникам Смерша сразу же после десантирования на территорию Совдепии, многие из них наивно, самоубийственно верили в то, что их, всё и всех выдавших и раскаявшихся, партия и родина обязательно простят. Пусть даже в виде самого немыслимого исключения.
Вот и хотелось бы знать, достаточно ли Пеньковский знаком с историей власовского движения, с судьбой самого «генерала-предателя»? С его армейским восхождением — вплоть до ипостаси «образцового пролетарского командира, любимца самого вождя народов» в лихое довоенное время; с его участием в битвах под Рава-Русской, Киевом и Москвой, а главное, с историей сдачи в плен после гибели его 2-й ударной армии на Волховском фронте? Интересно было бы пообщаться с ним на эту тему, прежде чем вербовать. Понимает ли полковник, что, прежде чем оказался в «спасительной» эшафотной петле, ему придется пройти через все те ужасы подвальных камер, допросов и пыток, через которые прошел Власов?
…Да, некоторым сотрудникам американской разведки хотелось воспринимать этих русских агентов в виде эдаких спартанских «бессмертных», направлявшихся под свои Фермопилы. Некоторым, но только не Чарльзу Дэвисону, который само сравнение этого «пролетарского быдла» с «бессмертными» спартанцами, считал исторически оскорбительным. Да и те, кто пытался видеть в своих курсантах «спартанцев», навеивали себе это сравнение только ради оправдания затраченных усилий.
Как бы вступая в спор с ними, Дэвисон действительно подготовил одного из таких «бессмертных», Дмитрия Штокова, который был заброшен в Совдепию под оперативным псевдонимом Гладиатор. Сын, по легенде, погибшего в Первую мировую царского офицера и некоей согрешившей дворянки, он несколько лет беспризорно бродяжничал, прошел через детский дом и колонию для малолетних, из которой дважды убегал.
Рослый, плечистый, он в течение трех лет был подмастерьем-молотобойцем заводского кузнеца и одновременно учился в вечерней школе рабочей молодежи. В ремесленном училище он успел освоить профессии автослесаря и шофера, но за несколько дней до окончания в жесточайшей драке покалечил в здании общежития каких-то двух залетных. До суда дело не дошло только потому, что и в милиции, и в военкомате решили: томить такую буйную душу в лагере для уголовников грешно. И в армию «забрили» только для того, чтобы сразу же после курсов молодого бойца определить в
