1) Подставляем «X» на место «А», и таким образом некий «А» становится неким «X».
2) Некий «X», подобрав ключ, проникает в квартиру Саввы Крыстанова и похищает серебряную булавку для галстука.
3) Некий «X» похищает также у Саввы Крыстанова новую пару обуви или же покупает точно такую же.
4) В похищенной или купленной обуви — это все равно — «X» опять-таки с помощью подобранного ключа проникает в подсобное помещение второго этажа.
5) Улучив удобный момент, «X» по чёрной лестнице поднимается на третий этаж, пересекает холл, входит в кабинет инженера и подменяет пузырёк с кардиозолом подобным же пузырьком, содержащим растворённый в кардиозоле цианистый калий.
6) «X» прячется в хорошо замаскированном тайнике на чердаке или, что вероятнее, в подсобном помещении; там он дожидается пяти часов, то есть «самоотравления» инженера, затем приходит к нему в кабинет, выключает телефон и похищает чертежи.
7) Выходя из квартиры, «X» слышит на парадной лестнице чьи-то торопливые шаги. В панике он бежит на чердак и прячется в темноте. Тут возникают две исключающие друг друга возможности, которые следует выяснить.
а) Предполагая, что он раскрыт и что за ним пришли, «X» убивает милиционера из бесшумного пистолета и тотчас же прячется в тайник.
б) Владимир Владов, не владея своими нервами, в состоянии психического шока убивает из бесшумного пистолета милиционера. На пистолет натыкается «X», хватает его и прячется в тайнике. Но и в одном и в другом случае «X» прячется в тайнике и отсиживается там, пока продолжается допрос на чердаке. Затем, когда все мы спускаемся в квартиру инженера, «X» выходит из тайника, отпирает заднюю чердачную дверь и по чёрной лестнице выбирается из дома…
8) Булавка и обувь Саввы Крыстанова (или схожая с ней обувь) имеют своим предназначением диверсию. Подлинный убийца стремился с их помощью направить следствие по ложному следу — быть может, диаметрально противоположному тому, который привёл бы нашу контрразведку в гнездо шпионской агентуры.
Выбор Саввы Крыстанова как объекта шантажа не случаен. Учёный буржуазного происхождения, получивший образование в капиталистической стране, живущий особняком, сотрудник научного института, имеющего прямое отношение к обороне страны, и, наконец… один из двух, кому был известен характер секретного задания, полученното Теодосием Дянковым. Ну и к тому же друг дома, в любое время вхожий к инженеру. Что и говорить — объект обладает всем необходимым для того, чтобы быть заподозренным в совершении политического убийства!
Аввакум усмехнулся. Так он усмехался очень редко, раз или два в год, и каждый раз, когда он так усмехался, полковник ощущал, как у него по спине ползут мириады мурашек. Перед ним был гладиатор, только что пронзивший на арене сердце противника: ступив ногой на его труп, держа в руке меч, ещё дымящийся от горячей крови, он смотрит на онемевшую публику и усмехается. Перед ним был математик, которому удалось вывести уравнение некоей важнейшей истины о первичной материи, об элементарнейших из элементарных частицах: он смотрет на алгебраические знаки на белом листе бумаги и усмехается. Усмешка Аввакума как бы объединяла двух человек — гладиатора из Колизея и математика-открывателя. Один уничтожал жизнь, другой её создавал. Полковник не страдал ни суеверием, ни романтизмом, но при виде этой усмешки его пробирала дрожь и по спине начинали бегать мурашки: перед его глазами как бы мелькал символ той вечной жизни, которая не имеет начала — равнодушной к людям, как звёздные миры, и в то же время — манящей, обещающей сады с золотыми яблоками и серебряными колокольчиками, которые звенят сами собой.
— Продолжай, — сказал полковник тихо. Он словно подбирал для своего голоса самый низкий регистр. — Гипотеза твоя смелая, я бы даже сказал — дерзкая: она снимает подозрение с человека, на которого наглядные доказательства и некоторые другие факты указывают как на наиболее возможного убийцу… — Он отхлебнул из стакана и замолк. Потом добавил: — В сущности… хотя специалист, вроде нас с тобой, не должен придавать значения подобным вещам… но я не допускаю, чтобы этот чудак с глазами старика и ребёнка мог быть вульгарным шпионом, последним мошенником и хладнокровным убийцей. Я, во всяком случае, не встречал шпионов и убийц с такими глазами!
— А я вот встречал! — Аввакум тряхнул головой. Его подмывало сказать: «А Ирина Теофилова по делу с ящуром, помните?» Но он ощутил в сердце какую-то тупую боль и лишь махнул рукой. — К чертям, оставим глаза в покое, — сказал он, — отдадим их на откуп сочинителям стишков, мы же давайте вернёмся к нашей гипотезе. — Он отдёрнул занавеску с небольшой чёрной доски, висевшей в простенке между окном и библиотечным шкафом, и написал мелом:
I. Следы А = Савве Крыстанову
Х≠А
А ≠ Савве Крыстанову
П. Следы Б = Савве Крыстанову
Савва Крыстанов ≠ X
— Следовательно, — сказал он, обернувшись к полковнику, — некоего «X» надо искать в группе из Малеевой, Бошнакова, Марковой. С точки зрения так называемого здравого смысла, т. е. логического мышления, следует немедленно и по презумпции прежде всего вычеркнуть имя Малеевой. А Маркова, кстати, может установить, что с двух до четырех часов пополудни непрерывно была с Малеевой, что вообще за это время не входила в комнату инженера и что с четырех до пяти ехала сперва в такси, а затем в вагоне пловдивского поезда. На этот фатальный срок между часом и пятью она имеет по отношению к инженеру несомненное и категорическое алиби. Остаётся Бошнаков… Какое-то время, судя по показаниям Малеевой, он был в гостиной. Предположим, что он надет ботинки Крыстанова или подобные им, вошёл в кабинет инженера и ловким манером подменил пузырёк с кардиозолом. Что ж, все это, разумеется, вполне в кругу элементарных возможностей любого расторопного человека… Но как мог этот самый Бошнаков оказаться в комнате инженера между пятью часами и десятью минутами шестого, похитить чертежи и выключить телефон, раз он в это время был в кино со своей невестой? И так объяснить его присутствие на чердаке, в неизвестном тайнике во время допроса Владимира Владова, как объяснить-его бегство по чёрной лестнице? Скажите, как?
Полковник отодвинул стакан, потёр рукой лоб и чуть выпрямился.
— Что же ты делаешь, — негромко сказал он, — шутишь, что ли? Строишь домик из кубиков, любуешься им — уж больно здорово он выглядит, а потом одним взмахом руки посылаешь все к черту, как это делают дети! Создаёшь гипотезы, убеждаешь меня в их правдоподобии, математической доказуемости, заставляешь меня поверить в их истинность, а потом говоришь, что все это глупости и что в этих гипотезах нет и не может быть ни капли правдоподобия!.. До чего же мы этак дойдём?
— Да что вы! — Аввакум усмехнулся. — Что-то не помню, чтобы я говорил, будто мои гипотезы чушь. Подобная или приблизительно подобная мысль не приходила мне в голову, уверяю вас.
Полковник некоторое время молча смотрел на него, как бы не зная, превратить все это в шутку или рассердиться, но в конце концов лишь пожал плечами и сдержанно вздохнул. Ох, уж это «вы»… После десяти лет общей работы, после десятков вечеров, проведённых вместе, в приятельской обстановке, за бутылкой вина, хоть это и было не по уставу… И вот вдруг выскакивает это «вы» и воздвигает между ними стену из льда, и каждый, в особенности Аввакум, знает, что она не нужна, но оба её терпят, чтоб им обоим было грустно, и не хотят её разрушить.
— Продолжайте, — сказал полковник, — я вас слушаю.
— Да я уже кончил, — ответил Аввакум, застёгивая пальто. — Превращусь на день-два в архитектора, если вы не имеете ничего против. В последний раз сменю профессию, — подчеркнул он, — и переберусь туда, в этот чудесный дом, потому что уж больно он красив и отвечает моему безнадёжно устарелому вкусу. И ещё потому, что мне кажется, будто в этом отмершем барочном мире мне непременно придёт в голову нечто, что оживит, одухотворит мою гипотезу, позволит ей стать на ноги и не даст ей падать, как карточный домик, точнее, как домик из кубиков, по вашему справедливому замечанию… Что же касается встречи Шнайдера с Бошнаковым, то я обещаю сделать все возможное, чтобы присутствовать в качестве зрителя при этой сцене в «Славянской беседе».
Испросив разрешения, он кивнул на прощание головой и широкими, твёрдыми шагами направился к выходу.
«Когда-то его походка была легче», — подумал полковник. Подождал, чтобы Аввакум закрыл за собой дверь, и лишь тогда тяжело вздохнул, как пожилой человек, который где-то в дороге потерял дорогую его сердцу вещицу, память о счастливых переживаниях тех лет, когда он был невозможно и непоправимо молод.
ЕСЛИ ГРАФУ УГОДНО ТАНЦЕВАТЬ
Аввакум, стоя у окна, рассматривал улицу, ажурную ограду, дорожку от калитки к парадному крыльцу и впервые чувствовал себя таким одиноким и бесконечно бедным. Будучи общительным, он все же не имел близких приятелей и не потому, что его дружбы не искали, а потому, что сам он всегда чувствовал себя как-то старее других и эти другие докучали ему. Не то, чтобы они были ему неприятны, — нет, но ему мешало ужасное ощущение, что он знает их уже десятки лет и, если захочет, сможет выложить про них всю подноготную, а они не в состоянии ничего скрыть от него, так что в конце концов бессмысленно рыться в книгах, чудесных, а подчас и очень ценных, но давно уже прочитанных или просто известных с незапамятных времён. И так как у него не было приятелей, по-настоящему интересных, которые играли бы роль новых, незнакомых книг на полке с уже прочитанными, новых полотен в галерее знакомых и не раз виданных, он обратился к предметам, которые никогда ему не надоедали и которые он любил за то, что они были совершенно равнодушны к нему и их ничуть не заботило, понимает ли он их и проявляет ли к ним интерес. Постепенно мир предметов становился его собственным, и так же постепенно тоска по приятелю, который не появлялся, которого он даже не знал, изо дня в день все больше росла и наслаивалась в его душе.
