Берег, чужой берег… Каким он окажется? Гористым, высоким или плоским, стелющимся над линией горизонта едва заметной для глаза темной полоской?.. Лодка шла ему навстречу, чтобы подойти так близко и дерзко, что этого не могли представить себе даже наблюдатели береговых батарей и курсирующих вдоль берега немецких самолетов. Но до этой минуты было еще далеко.
Стрелки часов показывали половину седьмого.
В тесном узком отсеке, лишенном иллюминаторов, не было ни теплых вечерних сумерек, ни прохладных осенних рассветов. Здесь день ничем не отличался от ночи. Во все щели проникал ровный электрический свет.
Оттого счет времени шел только на часы и минуты. Стрелки уже несколько раз обежали круглый циферблат с двадцатью четырьмя делениями. Казалось, они искали выхода и не находили его — стекло туго стягивал медный ободок.
Эти часы были видны отовсюду.
В соседнем шестом отсеке колдовали вахтенные электрики. Рабочая дрожь моторов передавалась переборкам, карелкам, в которых приносили еду, рукам… Еду приносил вахтенный. Парень был смешлив. Его все время подмывало спросить, как они себя чувствуют и что поделывают на борту лодки, но, памятуя наказ командира, он ограничивался тем, что гремел посудой и подмигивал Трояну. На подводных лодках, как известно, служит немногословный народ.
Но вахтенный уходил, и они снова на долгие часы оставались вчетвером: Нечаев, Троян, Игорек и Сеня–Сенечка.
«Де твоею момиче?..»
Если бы он, Нечаев, знал это!.. И опять лицо Аннушки виделось ему таким, каким оно было в тот последний вечер, когда она щеголяла в его бескозырке.
Он старался не думать о войне, которая была не только вокруг, но и в нем самом. Мыслями он все время возвращался в ласковое довоенное прошлое. Но намять его ныла не в ладах с хронологией, и он видел то Аннушку, то мать и Светку, сидящих за столом, покрытым чайной скатертью с бахромой, то друзей своей юности — корешков с улицы Пастера, то опять Аннушку… Но от войны нельзя было уйти, и в его мысли врывались насмешливый Гасовский, медлительный Яков Белкин и бесшабашный Костя Арабаджи, и он жалел, что не разбудил Костю, не простился с ним. Забудет ли Костя эту обиду?..
Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом, я этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял это. А люди, которые тебе дороги, всегда с тобой, куда бы ни забросила тебя судьба.
И еще он думал о капитан–лейтенанте Мещеряке. Лишь о себе самом он старался не думать.
Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук, «милая картошка, которой низко бьют челом, освещенная арена цирка… А потом — служба на корабле, война… Через два месяца, в ноябре, ему стукнет двадцать один. А как же иначе? И через годик–другой… Но не стоило загадывать так далеко. Думая о будущем, он все равно видел себя в нем таким, каким был сейчас, хотя и отдавал себе отчет в том, что до того будущего надо еще дожить. Ведь война была беспощадна и часто несправедлива к людям, она не знала жалости. И все–таки за эти месяцы он как–то успел привыкнуть и притерпеться к ней. Что ж, не он первый воюет и не он последний…
Впрочем, точнее будет сказать, что он не только притерпелся к войне с ее болью от постоянных утрат, кровью и запахом смерти, но что она как бы стала его жизнью, эта война. Он даже не заметил, как это произошло. Но теперь он уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно, принимают такой, какая она есть, вернее, надо принимать такой, как она есть.
О чем только не думаешь на жесткой койке, когда слышно, как за обшивкой тяжело ворочается море, чего только не вспоминаешь!..
С самим собой он всегда был честен до конца. Конечно, он тоже мечтал когда–то о подвигах. В детстве ему хотелось быть и Кожаным Чулком, и Айвенго, и партизанским вожаком Сандино из далекого Никарагуа, о котором писали в газетах, и Чапаевым, и Щорсом… Тогда ему казалось, будто Никарагуа и сказочная страна Атлантида лежат где–то сразу за Воронцовским маяком. Но когда живешь в портовом городе и каждый день видишь людей в пропотевших робах, книжная романтика быстро улетучивается. Ты рано начинаешь понимать, что она не имеет ничего общего с соленой морской работой и что прежде, чем стать капитаном Гаттерасом или Берингом, надо долго ползать по вантам и драить медяшки.
Поняв это, он забросил в чулан комплекты «Всемирного следопыта» и журнала «Вокруг света», которыми раньше так дорожил. Стыдно мечтать о подвигах на мягкой тахте. Подвиги совершались там, где вьюги, шквалистые ветры и свинцовые ливни, а не в тихой комнате.
Уже в первый день пребывания на подводной лодке Нечаев успел вдоль и поперек исколесить свое прошлое и решил к нему больше не возвращаться. К чему? Сейчас реальностью был только душный отсек, часы над головой, которые видны отовсюду, койки, Гришка Троян… Теперь они были его жизнью.
Но Гасовского и Кости Арабаджи ему, говоря по правде, не хватало. Не потому ли, что все самое главное в его жизни было связано с ними? Говорят же, что надо съесть пуд соли, чтобы узнать человека. А они достаточно нахлебались вместе соленой водицы. И в море, и в одесских лиманах. Как же можно об этом забыть?..
Лампочки горели не в полную силу, а как бы вполнакала, но их свет равномерно распределялся по всему отсеку и поэтому казался ярким и белым. Он словно бы давил на веки, заливал глаза, как это бывает, когда лежишь под солнцем на берегу моря. В таком ярком свете не было надобности, но в соседних отсеках, где люди несли боевую вахту, он был необходим. Нечаев не знал, что происходит в других отсеках, не имел понятия, где находится лодка, но это его не тревожило. Было ясно, что лодка идет по заданному курсу, туда, где лежит чужой берег, на котором, если обстоятельства вынудят к этому, они должны будут отыскать какого–то старика и спросить у него: «Де твоето момиче?», словно он и не старик вовсе, а юноша, у которого непременно должна быть девушка. «Момиче» — по–болгарски «девушка». Это объяснил Нечаеву Гришка Троян.
Но оттого, что весь экипаж лодки был занят своим делом, а он, Нечаев, мог спокойно дрыхнуть на койке, ему было не по себе. Он не привык чувствовать себя лишним, быть пассажиром. Он всегда принимал близко к сердцу то, что происходило вокруг, и был в гуще событий. По крайней мере, до сих пор.
Между тем уже шли третьи сутки похода.
Обо всем было уже передумано и переговорено. Нечаев был рад, что Сеня–Сонечка оказался его напарником. С ним Нечаеву было просто и покойно. Сеня–Сенечка все делал основательно, добротно. В этом Нечаев убедился еще на даче Ковалевского. Стоило Шкляру взять в руки «шведа» (так любовно он называл гаечный ключ), как он словно бы становился другим человеком. Сам Николай Сергеевич величал его тогда по имени–отчеству.
— Слушай, а кем ты будешь после войны? — неожиданно спросил Гришка Троян.
— Не знаю, я об этом как–то еще не думал, — признался Нечаев.
После войны!.. Ему пришло в голову, что война огромна, как море, которое мощно дышало за бортом. Нет ей ни конца, ни край…
Лодка шла без перископа на большой глубине, и с непривычки было трудно дышать. Но эти часы глубокого погружения были одновременно и часами отдыха. На лодке царила тишина. Люди старались меньше говорить и не двигаться — надо было беречь кислород.
…Когда раздается сигнал погружения, все вахтенные, которые были наверху, мгновенно, скользнув на руках, скатываются вниз. Последним сходит с мостика командир. Он задраивает у себя над головой тяжелый люк, лодка погружается — вода доходит до мостика, потом заливает его — и над водой остается только черный внимательный глаз перископа. Но бывает, что стрелка глубиномера стремительно прыгает с цифры на цифру. 5–10–15–20 метров… Как сейчас. А иногда случается, что лодка ложится на грунт…
Тишина давила на уши. Нечаев почувствовал, как на верхней губе проступили капельки пота. Он мог смахнуть их, но его руки были тяжелыми, и он продолжал сидеть неподвижно, глядя прямо перед собой. Не отдавая себе отчета в этом, он берег силы.
Так прошло еще много времени, быть может, несколько часов.
И вдруг Нечаев увидел вахтенного. Неужели принес еду?
Но на сей раз вахтенный явился без подноса.
— Командир вызывает, — сказал вахтенный, и его голос показался Нечаеву строгим, торжественным.
— Есть явиться к командиру, — ответил за всех Троян и поднялся. — Пошли…
Командир лодки не отходил от перископа. Справа поднимался скалистый силуэт мыса Калиакра, того самого, у которого полтора века тому назад адмирал Ушаков разгромил турецкий флот, левее белел крутой берег города Балчик, а спустя некоторое время к югу от него открылся вид на древний Одесс — нынешнюю Варну.
— В шести кабельтовых скала, — сказал командир. — Запомните это место.
