Он остановился под навесом какого-то кафе и, уставившись в одну точку, смотрел, как по асфальту хлещет дождь, перешедший теперь в ливень. Сигарета, мокрая и потухшая, висела у него в уголке рта.
«Дождь. Дождь, обильный и щедрый, – вот, что тебе нужно. Дождь из серной кислоты.»
Ровно в восемь Робер был перед «Нарциссом». Среди многолюдья террасы Марианны не было. Не было и внутри.
Он обошел заведение и сел на террасе.
– Одну «кальву».
«На этот раз серьезно. Без аннулирования. Для небольшой смены мыслей.»
Но рюмка, которую ему принесли, была совсем крошечной и, хотя Робер выпил ее одним залпом, он не ощутил ничего, кроме легкого потепления в горле да знакомого горького запаха.
«Для смены мыслей заказывают двойные да по нескольку штук подряд. Только вот операцию эту невозможно финансировать капиталом из пяти франков. А ты ведь еще и даму ждешь.»
Он сунул сигарету в уголок рта и зажег. Затем машинально вытолкнул вверх и вновь вернул обратно, словно никак не мог найти ей удобное место.
«Ты ждешь даму, а она не идет. Ничего сверхъестественного – она тебе не назначала встречи. И тем лучше. Когда такие, как она, назначают встречу, то опаздывают еще больше.»
Он попытался создать себе некоторое развлечение из разглядывания окружающей публики. Но публика эта была неинтересная и неопределенная, состоящая из людей, о которых трудно сказать – из хорошего они общества, или лишь хотят преподнести себя таковыми.
«Ничего, все равно погляди. Может, пейзаж из этих пуховых шапок и не столь интересен, но всё какая-то польза от колорита. Самая малая польза в том, что ты воздержишься от второй „кальвы“. Когда ждешь даму, нужно думать и о ресурсах, необходимых для ее встречи. Даже если есть риск, что все произойдет, как на прошлой неделе.»
Когда Робер в первый раз увидел Мариaнну за витриной «Нарцисса», то подумал, что обознался. Уже дойдя до угла, не стерпел и вернулся. Это и впрямь была она, но до того изменившаяся, что он не посмел заговорить. «Оставь ее, не стоит. Это не она, хотя и та же самая… Это – другая, хотя и она.»
Но на следующий вечер – это было на прошлой неделе – Робер снова прошел мимо «Нарцисса», и Мариaнна опять была там, только не за витриной, а снаружи… И он не смог пройти мимо.
– Добрый вечер.
Она посмотрела на него с безразличием и движение головы ее было так легко, что Робер не понял, кивок ли это.
– Ты меня узнаешь?
– И что дальше…
– Разрешаешь ли присесть?
– Ни в коем случае.
– Мерси, – сказал он, придвинул ногой стул и спокойно на нем расположился.
– Сейчас официанта позову, – пригрозила она.
– Не утруждай себя – эту работу я исполню сам. Что будешь пить?
– Ты что, не слышишь? Пойми, если еще совсем не одурел – я кое-кого жду и дождаться его собираюсь одна.
– При таком положении…
Он сокрушенно пожал плечами и встал. Потом добавил другим тоном:
– Оставим эту игру. Всё, чего я хочу, – это увидеть тебя в какой-нибудь день. Мне тебе кое-что нужно сказать.
– С этого и надо было начинать.
– Тогда считай, что это – начало. Хочу тебя видеть.
– Не сейчас.
– Когда?
– В другой раз.
Она перевела взгляд ему за плечо и на лице у нее появилась слабая улыбка. Робер машинально обернулся. К ним приближался низкий плотный мужчина с проседью в волосах.
– Добрый день, Мари. За вами, никак, ухаживают?
Голос у него был добродушный и самоуверенный.
Что было дальше, Робер не слышал. Он слился с толпой.
Это было на прошлой неделе. Но нет никакой гарантии, что и сегодня не повторится то же самое, если Марианна вообще когда-нибудь выплывет из этой толпы, колыхающейся у столов и навевающей морскую болезнь.
В поисках разнообразия Робер перевел взгляд на небо.
«Сначала пейзаж из шапок, потом людской поток, а теперь – небо. Хорошо, что, куда бы ни пошел, над тобой всегда будет кусочек неба, на котором можно дать отдохнуть глазам. Особенно такого, как сегодня – после дождя, с пухлыми облаками, подгоняемыми ветром все на восток и на восток, темными облаками, похожими на фиолетовый дым, от которых еще светлее делается синева, проглядывающая местами и переходящая в теплую зелень там, над самыми цинковыми кровлями. Красивы и небо, и лето, которое после дождя ощущается даже над Парижем, и огромные тяжелые кроны старых каштанов напротив, только ты давно уже перестал видеть эти вещи. Ты гроша ломаного за них не даешь, и погода интересует тебя в основном в смысле: надеть ли плащ или можно выйти в одном пиджаке.»
Было девять часов и Робер уже знал, что Марианна не придет, а поскольку в это мгновенье мимо стола проходил официант, то он решил воспользоваться совпадением.
– Гарсон, одну «кальву».
– Люди с хорошими привычками «кальвадос» в этот час не пьют. Тем хуже. И мне один!
Это была Марианна. Она без дальнейших предисловий села напротив и лицо ее показалось ему еще утомленнее, чем в прошлый раз.
– Меня ждал?
Голос тоже усталый. Вопрос без любопытства.
– Да, тебя.
– А… Ну, вот и мы.
И когда официант поставил рюмки:
– Ты что-то хотел мне сказать.
Она в ожидании откинулась на спинку стула и скрестила ноги. Ноги она скрещивала небрежно, не одернув целомудренно юбку над оголенными бедрами. Робер вместо ответа поднял рюмку и разом опрокинул. Марианна легонько отпила, словно пробуя, затем проглотила остатки.
– Ты говорил, что хочешь мне что-то сказать, – повторила она.
– Пустое. Что я могу тебе сказать?
– Откуда мне знать? Тебе одному известно.
– То, что я хотел сказать, давно сказал. Ничего другого с тех пор придумать не смог.
– Тогда к чему была та комедия на днях?
– Так. Без глубоких причин. Хотел тебя видеть, и все.
– Вкусная отплата за несбывшуюся любовь, что ли?
В машинальной улыбке полных ярко-красных губ было что-то бесстыдное, однако Робер не ощутил желания реагировать.
Она смотрела на него без особого интереса и словно ожидала ответа. Потом сказала совсем без связи:
– Знаешь, а ты довольно сильно изменился. И не в лучшую сторону.
– Например?
– Например? Ставишь меня в неудобное положение…
– Ну, не деликатничай уж так.
– Я и не деликатничаю. Но перемен в тебе так много, что просто не знаю, с которой начать.
– Начни с чего хочешь, – безразлично предложил Робер, выплюнув на тротуар мокрый окурок и достав новую папиросу.
– Тогда начну с твоей отвратительной привычки разгуливать по всему рту сигаретой и беспрестанно барабанить пальцами по столу.
– Мелочи, – заметил Робер, перестав постукивать по мраморной плите.
– Неврастения – не мелочь.
Он не ответил. Только снова легонько застучал пальцами по столу.
– Да, ты довольно сильно изменился, малый. Состарился и даже подурнел. Когда-то ты был красавцем, Робер, а теперь подурнел.
– Я бы мог сказать то же самое о тебе, если б не был кавалером.
– Хорошо, хоть не говоришь. Теперь вижу, что кое-что с молодости у тебя сохранилось: злоба.
– Дело не в злобе. Дело скорее в возрасте.
– Могу тебя заверить, что больше двадцати восьми мужчины мне не дают.
– И столько тебе и есть….
– Именно так.
– Значит, когда-то я был влюблен в двенадцатилетнюю девочку. Хорошо хоть, что этого не поняли власти. Это ведь наказуемо, знаешь.
– Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
– Верно, – равнодушно кивнул Робер. – Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой – это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
– Никакого сожительства нет.
– Чудесно, нет и сожительства. Сожительство – это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
– Супруга у меня нет.
– Значит, любовник.
