— А вы знали художника Доната Юколова?
— Нет. Про такого не слышала.
— В церкви Всех Скорбящих бывали?
— Один раз с Казей на такси ездили. День был выходной. Ника ключи от храма принес. Походили мы, поглядели. Гулко, сыро и страшно.
— Откуда вы узнали, что Ежов в туалете оставил записку?
— А мы там всегда письмами обменивались. Людишки у нас до чужого белья интерес имели. Языки — во! — Она показала ладонью. — Ну, мы через переписку уславливались: когда, где. Записочку на бачок и камешком придавим. Скажите, а вы это надолго?
— Что — надолго?
— Казю, то есть Ежова, взяли?
— Подержим.
— Ну да вам видней.
— Это вы правы. А почему это вас интересует?
— Так я вроде невеста.
Вошел Лунев и положил на стол протокол допроса Ремизова.
— Гражданка Тутошкина, выйдите в коридор и подождите.
Женщина вышла из кабинета. Я включил обратный ход звукозаписи и под гомон птичьего щебетания перемотки прочел протокол.
— Евгений Корнеевич, прослушайте звукозапись, в протокол только главное и дайте Тутошкиной подписать. Почему так долго нет Гаева?
— Дом большой. Сарай, целое хозяйство.
— Да, пожалуй. Я пойду к полковнику.
— Ну, что «Магда»? — спросил меня Шагалов.
— Тертый калач. Отбывала срок за растрату, а в магазине материально ответственная.
— Вы смотрели ее личное дело?
— Уверен, что судимость не указана.
Шагалов достал из сейфа листок бумаги — выписанные сведения из личного дела Тутошкиной, пробежал глазами и сказал:
— У нее перерыв с пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой. «…Не работала в связи с рождением и воспитанием ребенка». В пятьдесят седьмом была амнистия…
— Надо передать дело в ОБХСС. Почему так долго нет Гаева?
А капитан словно стоял под дверью. Гаев вошел в кабинет, поставил на стол тяжелую банку от конфет «подушечка» и сказал:
— Единственная находка, была в погребе среди картофеля, семьсот пятьдесят николаевских золотых десяток. Вот протокол обыска.
— Что говорит Ежов? — спросил полковник.
— Золото ему не принадлежит, уверяет, что подбросили.
— Вы хорошо осмотрели комнату, в которую ведет из кухни вторая дверь налево?
— Хорошо. Арестованный направлен в подследственное отделение городской тюрьмы.
— Владимир Иванович, разделаетесь с золотым запасом Ежова, стукните мне в стену. Не будем откладывать поездку.
Раздался звонок телефона. Владимир Иванович снял трубку.
— Полковник Шагалов. Давайте. — И, положив трубку, сказал: — Ответ на запрос о Юколове.
Дело Хельмута Мерлинга казалось ясным, и все-таки я почувствовал тревогу… Если биография Юколова подлинная, все может статься удивительным стечением обстоятельств.
Привыкнув ко мне, зная, как выражается мое душевное состояние, Гаев молча присел в дальнее кресло. Шагалов в ожидании офицера связи встал и что-то разглядывал за окном.
Вошел связист, положил перед полковником сопроводительную, тот расписался и принял засургученный пакет.
Он не спешил. Подождав, когда офицер выйдет, полковник ножницами разрезал пакет и содержимое передал мне.
В ответ на ваш запрос от 10 августа 1967 года сообщаем:
Юколов Донат Захарович родился в 1908 году, умер в 1959 году. Жива его жена Ольга Викентьевна и сын Леонид Донатович, штурман дальнего плавания.
Фотография и сообщение о смерти к сему прилагаются.
Донат Захарович Юколов служил на малом сейнере «Зубатка» помощником капитана. В июле 1959 года, когда Юколов получил радиограмму о тяжелой болезни жены, сейнер был на промысловом лове в районе Сельдяной банки Баренцева моря.
На пограничном корабле Юколов был доставлен в порт Владимир, где пересел на товаро-пассажирское судно «Беломорье», идущее прямым ходом в Архангельск. Рейсу сопутствовал шторм в семь баллов. На траверзе острова Кильдин накатом волны Юколов был смыт в море. Судно застопорило ход, но обнаружить упавшего не удалось. Позже рыбаки Териберки наткнулись на всплывшее тело Юколова и доставили в порт Гремиха. После судебно-медицинского вскрытия все стало ясно: увлекаемый волной, Юколов ударился о лебедку затылочной частью черепа. Удар был настолько силен, что Юколов потерял сознание и погиб в море.
Документов при покойном не оказалось.
А вот и фотография Юколова: высокий, крутой лоб, редкие волосы, широко поставленные глаза, крупный нос, выступающие скулы, энергичная линия рта, окаймленная поверху усами, широкий подбородок с ямочкой посреди.
Карточка Юколова перешла из рук в руки. Наступила пауза. Мы все ожидали подтверждения того, что «Маклер» завладел документами Юколова, но не такой ценой. Потеряв сознание, Юколов ударился затылком не о лебедку. Это была все та же гирька на сыромятном ремне. В этом случае шляпная булавка «Маклеру» не понадобилась. Он вытащил документы и сбросил Юколова в накатившуюся волну,
— Все ясно, Владимир Иванович, — подвел я итог, — заканчивайте дело с карамелью «подушечка», и поедем. Как-то на душе неспокойно, когда Мерлинг бродит по нашей земле.
Спустя час на нескольких машинах в сопровождении оперативной группы мы выехали из города.
Лунев сидел рядом со мной. Не выдержав напряженного молчания, Женя сказал:
— Привык я к вам, Федор Степанович. Жалко, что вы уезжаете.
— Почему — уезжаю?
— Последняя операция…
«Да, последняя, — подумал я. — Но существует договоренность с полковником о командировке Лунева в Ново-Оськино. Зачем? Мы рассчитывали, что наблюдение за Авдеевым выведет нас на «Маклера», но расчеты не оправдались. Вряд ли эта история нуждается в продолжении. Тщательно, исподволь Мерлинг готовил парня для каких-то своих целей, но арест Мерлинга оборвет эту линию, и, думается, Авдеева можно оставить в покое. Зачем я еду? Если говорить по существу, мне быть на этой машине не обязательно. Мерлинга и Черноусова могли взять и без меня. Почему-то всегда так, заканчивая дело, передавая материал в следующую инстанцию, я всегда чувствую усталость и пустоту. Еще несколько дней на допросы, — оформление, и я снова дома. Возьму билет на самолет. Почему же все-таки грустно? Еще не изжита смерть Тарасова, она перед глазами… Люба Цветаева… Глаша Богачева… Две женщины, две судьбы, в чем-то схожие и такие разные, но обе трагические…»
В таких или примерно таких мыслях прошло два часа дороги. Операцию по аресту Мерлинга и Черноусова полковник Шагалов разработал с предельной ясностью.
Мы свернули вправо, на булыжную мостовую, ведущую к церкви Всех Скорбящих. Как только сквозь поредевшую листву берез сверкнула золоченая луковка звонницы, мы остановились. Мерлинг мог оказать вооруженное сопротивление. Сотрудники спустились с дорожной насыпи и пошли в окружение. Шагалов, Гаев, Лунев и еще два работника оперативного отдела ждали условного сигнала. Минут через десять сигнал поступил. Темнело рано, в это время дня уже становилось сумрачно. Не включая фар, они двинулись на машине к церкви.
Я попытался представить себе, что происходит в церкви. Странно, почему полковник рассчитывал на вооруженное сопротивление Мерлинга? Ведь сопротивление уже само по себе признание вины, наличие неопровержимых улик. Может быть, у Мерлинга уверенность в том, что он пойман за руку? Конечно, нет. Он действовал с достаточной осторожностью.
Со ступеньки паперти торопливо сошел человек и побежал по обочине булыжной мостовой в сторону шоссе. Это был Лунев. Да, теперь я его отчетливо разглядел. По мере того как Лунев приближался ко мне, нарастало волнение. Что-то случилось…
— Федор Степанович, — он облизнул пересохшие губы, — Мерлинг скрылся!
— Когда?
— Вчера, через два часа после вашего отъезда. Полковник сказал, что вы можете вернуться как инспектор.
— Черноусов арестован?
— Ему предъявлено постановление.
— Яковлишин в церкви?
— Да, он совершенно растерян.
— Идите… Или нет, сперва пойду я, а вы вернитесь позже, минут через пять.
Быстрым шагом я направился к церкви.
С внутренней стороны паперти стоял сотрудник у всех на виду он проверил мое удостоверение инспектора, и я вошел в церковь.
Ко мне с надеждой бросился Яковлишин.
— Федор Степанович, товарищ инспектор, что же это?! Вчера сбежал Юколов, сегодня забирают Черноусова! За что, неизвестно!
— Постойте, Бронислав Хрисанфович, я ничего не понимаю. Что здесь происходит?
Черноусов, стоящий у стены, где фреска изображала ангела, освобождающего из темницы апостолов, с горечью бросил:
— Вот! Как в воду глядел! Только где тот ангел, Яковлишин, что освободит меня? Черт его знает! Черт!
— Не богохульничай, Никон. Пишешь лики апостолов, а речешь мерзость! Стыдно!
