— Евгений Ильич — защитник Андрея Смагина, — пояснил майор Антонов, взял у себя со стола бумагу и передал мне. — Вот его полномочия.
— Очень приятно. — Я решил, что из вежливости следует хоть что-то сказать.
— Не знаю, не знаю, насколько приятно, — адвокат коротко хохотнул и устроился удобнее в кресле, положив ногу на ногу; старые стоптанные валенки никак не вязались с богатой шубой. — У некоторых ваших коллег совершенно обратное мнение.
Ах, вот как вы, адвокат Арсеньев, отвечаете на мою джентльменскую учтивость! Ну хорошо же!
— Просто у меня еще нет их опыта общения с адвокатами.
Он опять хохотнул, дружелюбно поглядывая на меня небольшими проницательными глазами:
— Будет опыт, будет — уж это я могу обещать.
Нет, шуба была богатой, когда-то была, в давно прошедшие времена. Черный материал во многих местах лоснится, а на борту даже продран. Обтрепавшиеся рукава внизу, на сгибах, прихвачены нитками, не очень умело, по-мужски. На рыжей лисе с изнанки шубы большие сероватые проплешины, словно ее долго и упорно шпарили кипятком.
Майор Антонов сказал улыбаясь:
— Я бы на вашем месте, Евгений Ильич, несколько иначе разговаривал бы с товарищем Клепиковым, во всяком случае, не запугивал бы. Все-таки человек, от которого зависит выполнить или не выполнить вашу просьбу.
Какая такая просьба? Я сразу насторожился.
— Лейтенант не из пугливых, я же вижу!
Кустистые подвижные брови адвоката, тоже совсем седые, как и редкие пряди над высоким лбом, наполовину прикрывали и без того глубоко посаженные глаза. К тому же еще его левая бровь была выше правой, и это придавало лицу постоянное выражение насмешливого удивления. Нелегко было понять, когда адвокат говорит серьезно, а когда изволит шутить.
Я молчал, опасаясь попасть впросак, — такие тут все кругом шутники! И насчет просьбы тоже расспрашивать не стал; ему же надо, а не мне, пусть сам и выкладывает.
Но вместо адвоката почему-то снова заговорил майор Антонов:
— Евгений Ильич просит разрешения присутствовать на допросах Смагина.
Адвокатом за адвоката!
— А разве так можно? — спросил я.
— Обычно — нет. Но Смагин несовершеннолетний, и существующее положение дает его адвокату такое право, — пояснил мой начальник. — Но только при условии, если ведущий дело — то есть, в данном случае, вы, — не имеет никаких возражений. — Он помолчал немного, словно давая мне возможность обдумать сказанное им. — Так что решайте сами, Виктор Николаевич.
— Пожалуйста, — пожал я плечами. — Мне нечего скрывать.
— Вот видите! — Арсеньев легко, рывком поднялся с кресла. — Он был выше, чем казался сидя; глубокое кресло скрадывало рост. — Спасибо, товарищ лейтенант.
— Но об одном придется все-таки вас предупредить. — Я сжал губы, скрывая под напускной суровостью внезапно вспыхнувшее смятение; а вдруг он начнет сбивать меня с толку и подсказывать ответы допрашиваемому?
— Слушаю. — Левая бровь адвоката подскочила еще выше.
— Вы не должны вмешиваться в ход допроса. Только слушать — и все.
— Молодец! — похвалил майор Антонов с едва заметным облегчением, и только сейчас я сообразил: больше всего ему, видимо, хотелось, чтобы я вообще отказал, именно я, а не он, и уж раз так получилось, что я согласился и допустил адвоката, то хотя бы на этом вот условии — не вмешиваться.
— Принимается! — сразу, ни секунды не размышляя, заявил Арсеньев. — Даю вам слово!
У меня стало легче на душе. Если он будет молчать, то никаким иным образом помешать мне не сможет. А начнет впутываться, выставлю его без всяких стеснений…
Так получилось, что уже при очередном допросе Смагина присутствовал адвокат. У Андрея сразу озарилось лицо, когда он увидел Арсеньева в моем кабинете.
— Здравствуйте, Евгений Ильич, — радостно поздоровался он с ним, совсем позабыв про меня.
— Здравствуй, Андрюша.
Вот как! Они хорошо знакомы.
— Ой, как замечательно, что вы здесь!
Парнишка прямо сиял весь — сейчас его освободят и отправят домой.
Это его настроение сразу же уловил и Арсеньев.
— Слушай, Андрей, — сказал он очень серьезно. — Твое дело ведет товарищ лейтенант, и лишь по его доброй воле я присутствую сейчас здесь. Ты не должен ко мне обращаться с вопросами, не должен со мной говорить — только с его разрешения в каждом отдельном случае. Ты понял?
Андрей сразу потускнел.
— Да…
На всем протяжении допроса Арсеньев ни единым словом не напомнил о себе. Он ничего не записывал, не курил, даже не двигался, застыв на своем стуле в узком проходе между стеной и письменным столом. И если вначале я чувствовал себя как-то неуверенно, задавал вопросы, невольно оглядываясь на него, словно проверяя, как он их воспринимает, то потом вообще забыл о присутствии постороннего, и лишь изредка скрип стула напоминал мне о том, что в кабинетике есть еще кто-то, кроме меня и допрашиваемого.
Только однажды он, спросив моего разрешения, обратился к Андрею. Это случилось, когда тот неожиданно взбунтовался:
— Сколько можно об одном и том же! Я уже говорил вам вчера. Посмотрите, там у вас записано. И подпись моя стоит.
Я тоже вспылил:
— А мне нужно, чтобы ты сказал еще раз. А понадобится повторишь и в третий, и в четвертый.
Вот тогда-то и вмешался Арсеньев.
— Ты обязан отвечать, Андрей. И писать обязан, и подписываться столько раз, сколько тебе будет сказано.
— Для чего?
— Если человек врет или что-то скрывает, он каждый раз чуть-чуть иначе строит свой ответ. Потом ответы сличают и яснее видят противоречия в показаниях. Твое дело — говорить только правду. А уж сколько раз ее повторить придется, на то воля ведущего следствие.
И Андрей перестал бунтовать.
Фрол Моисеевич с очень встревоженным видом заглядывал в кабинетик, жестами звал меня в коридор.
Не хотелось отрываться, и я делал вид, что не понимаю его знаков. В конце концов он вошел, проскрипел ржаво:
— Товарищ лейтенант, тут вас из экспертизы спрашивают. — И позвал из коридора конвойного. — Посидите пока с арестованным. — Покосился на Арсеньева. — Никаких разговоров с посторонними лицами не разрешать.
Мы вышли с ним из кабинетика.
— Ну что? — я не скрывал недовольства.
Фрол Моисеевич приложил палец к губам — не здесь! Потащил через весь коридор к дежурке и горячо зашептал на ухо, словно кто-то мог нас подслушать:
— Дура! Откажись сейчас же! Имеешь всё полное право — никто заставить не может. А то тебя кругами, кругами, как ястреб цыпленка.
— Ничего он не кругами. Сидит и молчит.
— Тихо! — зашипел, махая руками, Фрол Моисеевич. — Сейчас-то молчит, а потом? Это же тебе не кто-нибудь — Арсеньев!
— Ну и что? Арсеньев, Иванов, Сидоров…
— Да ты-то хоть знаешь, кто он?… Ну, зелень, ну, зелень! Да это же ученый! Доктор исторических наук! Этот… как они? Ну, которые разные старые вещи из земли копают.
— Археолог?
— Во! Археолог. И не из какого-нибудь тебе Задрипинска — из самого Ленинграда! Он такое знает, что тебе и во сне не снилось… Ты докажешь — виноват. А он — раз! — и против тебя повернул. И вся твоя работа псу под хвост. Понял?
Фрол Моисеевич думал меня запугать, а сам заинтриговал до предела. Доктор наук, археолог — интересно! Запутает меня? Как? Докажет, что Андрей не виноват? Так что же я за свое цепляться буду, если человек возьмет и толково докажет?
Но только все равно не доказать. Все так ясно…
— Иди и скажи, — шипел мне на ухо Фрол Моисеевич, — так, мол, и так, подумал и отказываю вам в присутствии. Имею такое право… Слушай, что тебе старшие толкуют, дура! Я ведь и к начальнику ходил, и он тоже говорит, что тут ты сам себе хозяин. Понял? А ведь Арсеньев ему первый друг… Ну!
Мне наконец надоело:
— Ничего я не скажу! Пусть сидит.
Повернулся и пошел к себе, сопровождаемый похоронными причитаниями Фрола Моисеевича.
Арсеньев встал со стула, пропуская меня на место. Даже не глядя на него, можно было догадаться: он прекрасно знает, зачем меня позвали. Вздохнул, состроив гримасу, изображающую печаль:
— О, майн готт, во гросс ист дайн тиргартен!
— «Тиргартен»? Сад зверей? — перевел я буквально.
— Правильно — зверинец, — ответил Арсеньев, глядя на меня с любопытством. — Изучали немецкий?
— В основном, на фронте, по первоисточникам. — И перевел всю фразу: — «О боже, как велик твой зверинец!»… То есть — много в мире странных людей, так?
— Смысл такой.
Все правильно! И все-таки стало обидно за Фрола Моисеевича. Пусть со странностями он, согласен, пусть брюзглив, да и грамотен не шибко. Но дядька совсем неплохой. Ведь он искренне хотел помочь, предостеречь меня.
И я произнес с запалом:
— Между прочим, у меня в роте был солдат, над которым все потешались, — он, когда шагал в строю, взмахивал одновременно той же рукой, что и ногой. Говорили, что он ходит, как обезьяна; та, дескать, тоже на ходу вскидывает руку, чтобы ноге не мешать. А когда вышли на позиции, его первым к ордену Ленина представили… Посмертно.
