С тех пор Марселя Лорана я больше не видела. Тогда даже в нейтральной Швейцарии люди исчезали, как дымок сигареты, и никому это не казалось странным. Одних видели в лагерях смерти, других… тела других извлекали из сточных канав или старых штолен.
Девятого апреля сорок пятого года во время бомбардировки союзниками Амштеттина из лагеря бежала группа антифашистов. Одному из них удалось вернуться в Швейцарию. Этот человек в Маутхаузене видел Марселя Лорана.
Снова искра надежды.
Но время шло, а от Лорана не было никаких вестей…
В конце сорок пятого года я получила письмо с местным штампом. В конверте краткая записка, торопливо написанная карандашом, почерк знакомый: «Дорогая Лу! (Так звал меня только Марсель.) Не жди меня! — писал он. — Девушка спасла мне жизнь. Ее имя Светлана, она беспомощна и нуждается во мне. Прости. Обстоятельства сильнее нашей любви. Целую тебя. М. Л.». Вот… Я хорошо помню это письмо. На обороте тем же карандашом написан мой адрес в Берне.
Однажды, развернув газету «Л'этуаль Деспуар», я обратила внимание на очерк о строительстве грандиозной электростанции в советской Сибири. Так искренне, с таким страстным увлечением мог писать только он… Ниже я прочла: «Наш специальный корреспондент из Москвы Марсель Лоран»,
Взглянув на часы, Луиза Вейзель отложила перо и закрыла дневник.
На темно-зеленой кожаной обложке тетради была серебряная пластинка с латинской надписью: «Витам импендере веро!»[2] — эпиграф, когда-то служивший девизом Жан-Жаку Руссо.
Женщина подошла к окну, отдернула занавески и распахнула раму.
Рокот моторов и оживленный людской говор едва долетали на девятый этаж.
Перед ней был знакомый пейзаж: темно-красное здание Исторического музея, угловая башня Кремля, Александровский сад за чугунной оградой и мраморный обелиск, окруженный цветами чистых и ярких тонов киновари.
Постучали дважды, прежде чем Луиза услышала и открыла дверь.
С посудой для сервировки вошел официант, его все звали Ванышом. Молодой, светловолосый, веснушчатый и голубоглазый.
— Медам, комман алле-ву? — сказал он, щедро выложив значительную часть своего запаса французских слов.
— Спа-си-бо, Ваниш, — по-русски ответила Вейзель. — Ошен корошо!
— Труа персон? — спросил официант и для верности показал на пальцах.
— Три шеловек! — подтвердила по-русски Вейзель.
На этом «оживленный» разговор окончился.
Женщина вновь подошла к открытому окну. Пейзаж упрямо не ложился в строки. Напрашивалось невольное сравнение: Париж, дом на улице Капуцинов, окно мансарды — Москва, кремлевская стена, Александровский сад, обелиск. На мраморе имена сынов России и с ними рядом Жан-Пьер Марат, Прудон…
«Звучит как символ», — думала она.
Но вот первая строфа воспоминаний:
Окно мансарды,
Париж —
Холодной Сены блеск,
Зеленые костры бульваров,
Каньоны улиц,
Кордильеры крыш,
И джунгли труб,
И небо Ренуара.
За ней вторая:
Иное время.
Высота иная.
Передо мной
Москва -
Моторов клёкот, визг,
Стены кремлевской
Башня угловая,
Сад Александровский
И серый обелиск.
Почувствовав на себе чей-то взгляд, она прислушалась… Ваныш ушел, дверь осталась открытой… У виска тревожно забился нерв… Луиза медленно повернулась от окна и… тяжело оперлась о подоконник — перед ней был Марсель Лоран. Та же мягкая, чуть ироническая улыбка, серые глаза под густыми, длинными ресницами, тонкая линия носа с горбинкой, и только виски тронуло инеем. Марсель был таким же; казалось, годы не коснулись его, и только выражение глаз стало иным…
Из древних сказок девочка,
она
Моим мечтам живое оправданье… -
грустно сказал Лоран, пожимая протянутую ему руку.
— Ты не забыл?
— Друзья не забываются. Томик Элюара был со мной за колючей проволокой.
— Тот самый, что купила я в Берне у букиниста?
— Да. Я подарил его Светлане.
— Она знает французский?
— Светлана знала три языка, поэтому лагерное начальство держало ее на картотеке живых и мертвых.
— Как это случилось?
— В лагере появился врач гауптштурмфюрер СС Ульрих, он производил опыты на заключенных по иммунитету к газовым ожогам. В первую же группу подопытных попал я. Светлана подменила мою карточку своей. Ей сделали фосфорный ожог до голени. Лечение препаратом «Р-17» из Радебейля ничего не дало. Ноги пришлось ампутировать…
«Она беспомощна», — вспомнила Луиза.
— После нашего освобождения до советской зоны оккупации я нес ее на руках. Два раза она пыталась от меня скрыться…
— Почему?
— Светлана боялась моей жалости больше, чем боли.
Лоран подошел к письменному столу и приоткрыл обложку дневника.
— Ты еще пишешь стихи?
— А ты считаешь, что стихи, подобно кори, — детская болезнь?
— Понимаешь, Лу, я бы не разрешил заменить карточку, но поздно узнал, слишком поздно…
Они помолчали.
Окинув взглядом сервировку банкетного столика, Лоран спросил:
— Будет третий?
— Я пригласила свою переводчицу Сухаревскую. Алла опаздывает, считая, что у нас есть о чем поговорить. Вот и она…
Раздался стук в дверь.
— Войдите!
Положив на стул портфель, Сухаревская поздоровалась с гостем.
— Простите за опоздание, пришлось забежать в читальный зал.
— Алла, позвоните, пожалуйста, на этаж. Можно подавать закуску, — распорядилась Луиза.
Сухаревская занялась телефоном, а внимание Лорана привлекла картина, стоящая на тумбочке. Писанная в манере художников-миниатюристов, картина была подписана: «И. Фотiев», и датирована 1896 годом. Две березки, меж ними качели. Домик в три окошка. Рамы распахнуты, занавески выпростаны сквозняком. На подоконниках в буйном цвету белые и красные герани.
Через плечо Лорана вместе с ним полотно рассматривала и Луиза.
— Тебе живопись сродни. Не правда ли, хорошо?
— Очень выписано, жестковато, но ничего не скажешь, профессионально.
К ним подошла Сухаревская.
— Вот купили мы эту картину нехорошо. До сих пор не могу себе простить, что дала согласие…
— Ничего страшного. Мой духовник, прелат Штаудэ, просил меня привезти нечто подобное — домик, герани на окнах, березки. Он родился здесь, на Волге, в Покровской слободе, и ему запомнился пейзаж детства…
— Прелат Штаудэ? — переспросил Лоран.
— Я забыла. Ты же его знаешь по Берну.
— Знаю. Штаудэ я знаю.
В номер вошел Ваныш с закуской на подносе.
Ели молча. Разговор не вязался. Слишком много прошло времени со дня их последней встречи.
Когда Лоран поднялся, сказав, что торопится, Луиза его не удерживала.
— Пожалуй, я пойду тоже. — Алла объяснила: — В восемь тридцать у меня урок.
Выйдя на улицу, Сухаревская и Лоран невольно остановились друг против друга.
— Вы, Алла, сказали, что эта картина нехорошо попала к вам в руки. Что вы имели в виду? — спросил Лоран.
— Только то, что сказала. Пойдемте посидим где-нибудь. Здесь за углом сквер. Я так набегалась за день… — Энергично размахивая портфелем, Сухаревская пошла вперед.
— Я слушаю вас, — напомнил Лоран, когда они расположились на садовой скамейке.
— Мне понравилась Луиза Вейзель своей искренностью и объективностью суждений. Почувствовав мое расположение, она стала доверчивее и обратилась ко мне с просьбой: помочь ей купить русский пейзаж, на котором были бы изображены березки, дом, цветы на подоконниках. Ее просьба меня удивила. Вейзель объяснила: у Штаудэ она венчалась, Штаудэ крестил ее ребенка, и, несмотря на то что их старый духовник стал прелатом кантона, он не забывает ее семью. Узнав, что Луиза по поручению газеты едет в Россию, прелат просил ее купить русский пейзаж, похожий на знакомый ему с детства вид из окна дома…
— …Мы с этим гражданином зашли в парадное соседнего дома..
— Сентиментально, но похоже на истину, — заметил Лоран. — Что же дальше? Вы купили пейзаж?
— Купили, но при не совсем обычных обстоятельствах. В десятке комиссионных магазинов мы не нашли ничего подходящего. В магазине антикварии на Арбате к нам подошел человек и предложил купить у него картину. Не возлагая больших надежд, мы с этим гражданином зашли в парадное соседнего дома. Здесь мы увидели картину, на которой было изображено все то, что было нужно чувствительному прелату Штаудэ. Пейзаж стоил пятьсот рублей. Вейзель хотела сейчас же заплатить деньги, но я удержала ее, сказав, что в нашей стране не принято делать подобные покупки у частного лица. Гражданин объяснил, что хотел отдать картину в магазин, но ее оценили в триста рублей. Он согласен сдать пейзаж, но при условии, если ему оплатят разницу. Мы вернулись в магазин, гражданин сдал картину на комиссию, пейзаж действительно оценили в триста рублей. Вейзель оплатила покупку, попросила завернуть ее, затем вышла с этим гражданином на улицу и вручила ему в моем присутствии остальные деньги.
