Потом он показал изображения, сделанные в конце теста, и даже я, не специалист, сразу заметил, что их цвет заметно отличается от цвета первоначальных рисунков – вдоль коры мозга появились желто-красные цвета, в то время как сначала преобладали коричневые и бежевые краски. Пальцем Росси показал на те участки головного мозга, где появились изображения.
– А вот здесь вы лгали, – и, чуть улыбнувшись, добавил он с деланной вежливостью: – Как я и просил вас.
– Вижу.
– Меня волнует ваша головная боль.
– Все пройдет, – успокоил я.
– Боюсь, что боль появилась из-за аппаратуры.
– Из-за шума, – уточнил я. – По-видимому, боль возникла из-за шума. Ну ничего. Все пройдет.
Росси, не отрываясь от изучения изображений моего мозга, понимающе кивнул, а сам в это время напряженно думал: «Нам было бы намного легче работать, если бы мы доверяли друг другу». Голос мыслей, казалось, затихал, а потом возник снова: «Скажи мне».
Поскольку же вслух он ничего не говорил, то я решился напомнить:
– Ну, если больше ничего не предстоит…
«Позади тебя… – снова раздался голос его мыслей, теперь громкий и предостерегающий. – Подходит к тебе… заряженный пистолет… сзади опасность… в твою голову целятся».
Вслух он не говорил. Это он так мысленно представлял.
Я ничем не выдал своего волнения, продолжая пялить на него глаза с ничего не понимающим и вопрошающим видом.
«Вот ближе, ближе. Слава Богу, он хоть не слышит шаги позади себя».
Мне стало понятно, что он испытывает меня. Я в этом был просто уверен. Я не должен реагировать, не должен показывать, что испугался, – он же этого как раз и добивается, приказывал я себе. Он пытается заметить хоть малейший признак испуга на моем лице, хоть слабый проблеск страха в глазах, хочет захватить меня врасплох, добивается, чтобы я вздрогнул и тем самым показал бы, что слышу его мысли.
– Тогда я все-таки ухожу, – спокойно заявил я.
Мысленно он спросил: «Слышит ли он?»
Вслух же сказал:
– Ну что ж. Поговорим в следующий раз.
Голос же его мыслей продолжал: «Либо он врет, либо…»
Я следил за его лицом – рта он не раскрывал, снова я ощутил, как ко мне подкрадывается страх, как стало покалывать и зудеть в разных местах, а сердце забилось еще быстрее.
Росси не отрывал от меня глаз, и я точно заметил по ним, что он смирился с неудачей. Ну что ж, подумал я, хоть на время мне удалось обдурить этого типа. Но что-то в его облике настораживало меня, и я чувствовал, что долго морочить ему голову мне не удастся.
Я сидел, не в силах опомниться, на заднем сиденье такси и ехал на работу по широким, запруженным машинами улицам около правительственного центра. Голова раскалывалась еще сильнее, все время я чувствовал, что меня вот-вот стошнит.
Должен признаться, что в то время меня начала охватывать глубокая и безотчетная паника. Мне казалось, что весь мир как бы перевернулся вверх ногами. Все утратило смысл. Вместе с тем я страшно боялся, что подошел к самому краю состояния, за которым теряется здравомыслие.
Теперь я слышал голоса, непроизносимые вслух слова. Я слышал, говоря без обиняков, мысли других людей так же отчетливо, как если бы они говорили вслух. И я был убежден, что теряю рассудок.
Даже теперь, когда прошло столько времени, я не могу точно припомнить, что я осознал тогда, в первые дни, и что мне стало известно гораздо позднее.
Слышал ли я в действительности чужие мысли или же мне казалось, что я их слышал? Могло ли быть такое? А если задаваться вопросом ближе к теме, то непонятно, что имели в виду Росси и его лаборантка, когда спрашивали друг у друга: «Сработало ли?»
Мне казалось, что этому есть единственное объяснение: они знали. Почему-то они – Росси и его лаборантка – не удивились тому, что имиджер сотворил со мной – так и должно было быть. Для меня не было сомнений в том, что именно их аппаратура каким-то образом подправила нормальную функцию моих мозгов.
А знал ли Траслоу, что произошло?
Тем не менее, минуту спустя, после трезвого размышления обо всем случившемся, я с опаской спросил себя: а не повело ли меня к помешательству.
Такси с трудом продиралось сквозь поток машин, а в мое сознание закрались новые сомнения, усиливающиеся с каждой секундой. А что, если эта «проверка на детекторе лжи» всего лишь предлог, способ вынудить меня подвергнуться этой непонятной процедуре?
Короче говоря, знали ли они, что со мной произойдет?
Новый вопрос: а Траслоу знал об этом?
Ну и наконец: сумел ли я обмануть Росси? Или же он считал, что я все же обрел этот странный и ужасный дар?
Росси, опасался я, знал. Обычно, когда кто-то что-то говорит и его слова застают нас в состоянии задумчивости – а у нас с Росси такие ситуации случались, – то мы реагируем на это с удивлением, а нередко и с удовольствием. Без сомнения, нам доставляет удовлетворение сделать таким образом приятное своему собеседнику.
Но вовсе не было похоже, чтобы Росси удивлялся. Скорее, он казался – как бы поточнее выразиться? – испуганным, встревоженным, подозрительным. Будто он специально ждал такого развития событий.
Припоминая там, в такси, эту сцену с Росси, я подумал: а сумел ли я в самом деле убедить его, что в моей реакции ничего необычного не было, что я, по всей видимости, случайно настроился на ход его мыслей и что это всего лишь совпадение и ничего больше.
Такси теперь следовало по району, где были расположены финансовые учреждения, я наклонился вперед и хотел подсказать шоферу, куда ехать дальше. Шофер, негр средних лет, с редкой бороденкой, сидел рассеянно и вел машину, будто задумавшись. Нас разделяла потертая плексигласовая перегородка, я стал было говорить ему в переговорное окошко и внезапно понял нечто удивительное: мыслей водителя не было слышно. Теперь было от чего вконец запутаться. Что, мой дар иссякает или же вообще исчез? А может, это от плексигласовой перегородки или расстояние великовато, а может, еще что-то? И снова вопрос: а не игра ли это моего воображения.
– Здесь нам направо, – подсказал я водителю, – а там слева будет большое серое здание.
Никакой реакции. Слышалось лишь радио, приглушенно раздавались голоса по широковещательному каналу да потрескивали статические разряды от мотора, а больше ничего.
А может, аппаратура сотворила с моими мозгами нечто такое, что прошло столь же внезапно, как и появилось?
Окончательно запутавшись в рассуждениях, я расплатился с водителем и вошел в вестибюль здания, где толпилась масса людей, возвращающихся на работу с ленча. Стоял невообразимый шум и гам от их разговоров. Вместе с толпой служащих, возвращавшихся на работу, меня внесли в лифт и утрамбовали там. Я нажал кнопку своего этажа и – должен признаться – принялся «слушать», или «читать», или как там еще назвать, мысли стоящих рядом, но из-за шума и гула попытки мои не удались. В висках у меня застучала кровь. Я ощутил себя как бы в замкнутом пространстве, снова подкатилась тошнота, на затылке выступила испарина. Но вот двери лифта сомкнулись, и толпа замолчала, как это нередко бывает при подъеме в лифтах.
Теперь я услышал быстро меняющиеся обрывки всяких слов, или, как мне показалось в тот момент, мазки слов и фраз, вроде как запись на магнитофонной ленте, если ее проигрывать назад (или перематывать, не выключая звук перед цифровой записью, – новейшая техника позволяет проделывать и такие трюки).
Толпа прижала ко мне одну женщину лет сорока, с пышными рыжими волосами, с невозмутимо спокойным взглядом. По-видимому, она работала секретаршей у какого-то адвоката, поскольку здание занимали по преимуществу юридические конторы. На вид она была довольно приятной, на губах у нее играла легкая улыбка. Но вот я различил голос ее мыслей – он определенно исходил от нее. Звук становился более отчетливым, накатываясь издали волнами, то усиливаясь, то затихая, как это бывает с голосами на перегруженной линии со спаренными телефонами.
«Терпи, невозможно терпеть, – слышался голос ее мыслей. – Сделать что-нибудь мне он не смеет… сделать мне он не смеет…»
Я изрядно удивился резкому контрасту между внешне приятным и сдержанным поведением этой женщины и ходом ее мыслей, граничащих с истерикой.
Затем я навострил уши по направлению к мужчине слева, похожему на адвоката, в костюме в тонкую полоску (их как раз любят носить адвокаты) и в очках в роговой оправе. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим, на лице – смутное выражение скуки. И вот издали доносится голос его мыслей, и даже не голос, а крик: «На минутку опоздал, и они начали там без меня, подонки…»
Машинально я стал «настраиваться», как прислушиваются в разноголосице толпы к знакомым голосам, на голоса, выбирая тембр или четкость звука, это оказалось совсем не трудно в царившей в лифте тишине.
