33
В тюремный коридор выходили двери восемнадцати одиночных и общих камер. Каждая дверь запиралась на ключ и на большой железный засов с замком.
Толстые стены и массивные двери, обитые железом, надежно охраняли тайну камер. Звуки умирали без отголоска, растворяясь в мертвой тишине.
В длинном коридоре царил полумрак. Тускло мерцали под тяжелым серым потолком электрические лампочки. У входной двери, прижавшись к стене, стоял жиденький столик. На нем лежала книга рапортов. В другом конце коридора виднелся пожарный кран с подвешенным к нему брезентовым шлангом. Ничего другого здесь не было.
Шаркая по каменному полу грубыми казенными ботинками, подбитыми гвоздями, прохаживался дежурный. На его поясе тихо звенела связка ключей. Длинные руки повисли у самых колен, и весь он походил на какое-то лесное существо, угрюмое и молчаливое. Из-под широкого низкого лба выглядывали маленькие глаза, застывшие в холодном безразличии и спокойствии. Следы перенесенной оспы усиливали общее отталкивающее выражение лица. Трудно было бы придумать более подходящий тип для роли стража этого мрачного места!
От длительной привычки ходить подолгу в ограниченном пространстве он переваливался с ноги на ногу, ритмично покачивая грузное тело. Изредка он задерживался то у одной, то у другой двери, настороженно вслушивался, заглядывал в «глазок», но, не заметив ничего необычного, опускал голову и продолжал обход своей качающейся походкой.
В конце коридора вспыхнула сигнальная лампочка и резко затрещал звонок. Дежурный снял с пояса связку и, подбирая на ходу нужный ключ, не спеша направился к входной двери. Вставив ключ в замочную щель, он повернул его несколько раз и потянул тяжелую дверь на себя. Она открылась. Вошли четыре человека: Туманова, два конвоира и плотный гестаповец в чине оберштурмфюрера СС.
Конвоиры остановились. Гестаповец взял дежурного под руку, отвел в сторону и стал ему что-то нашептывать. Тот слушал, молчал и лишь угрюмо кивал. Поговорив минуты три-четыре, гестаповец громко спросил:
— Ты понял?
— О, да…
— Веди!
Дежурный в сопровождении гестаповца направился в противоположный конец коридора.
— И ты подумай, какая стерва! — возмущался вполголоса гестаповец. — Он ее разоблачил: на очной ставке, а она ни в какую. «Не знаю», — говорит.
— Кто «он»? — нахмурившись, задал первый вопрос дежурный.
— Да вот этот же шеф-повар, о котором я говорил.
— А… — протянул дежурный. — Дурак, он дурак. Надо было пройтись легонько по ее мордашке, тогда бы она сразу признала родственничка.
Гестаповец покрутил головой и усмехнулся. Они остановились у камеры № 13.
— Здесь? — спросил гестаповец.
— Точно так! — ответил дежурный.
— Обязательно предупреди смену о том, что я сказал, — заметил гестаповец.
— Понятно! — глухо ответил дежурный.
Гестаповец, насвистывая, зашагал к выходу.
Конвоиры проводили его глазами.
— Сюда давайте, — подал голос дежурный.
— Вперед! — приказал конвоир.
Туманова пошла по коридору.
Дежурный уже снял засов с дверей и вставлял ключ. Открывая дверь, он поднял голову и остановил свой взгляд на девушке. Та испуганно вздрогнула, но, пересилив страх, попросила:
— Воды бы мне…
Один из конвоиров рассмеялся.
— Ну-ка, Курт, дай ей попить!…
Второй конвоир начал снимать автомат, болтавшийся за плечами. Но дежурный опередил его. Он зло толкнул Туманову в плечо. Девушка вытянула руки, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но встретила только пустоту и, пролетев через несколько ступенек, ведущих вниз, упала на каменный пол.
Дверь захлопнулась.
— Ну и здоров же ты, Генрих! — восхищенно сказал конвоир. — Силища!…
Кривая улыбка смутно обозначилась на лице дежурного. Он внимательно посмотрел на растопыренные пальцы своей правой руки и спокойно принялся навешивать замок.
…Туманова с трудом встала. Отчаяние и бессилие душили ее: никогда и никто не поднимал на нее руки! Готовая ко всему с той минуты, когда на нее в лесу надели наручники, она сейчас только по-настоящему поняла, что это означает. Ей показалось, что она упала на дно глухой пещеры. Над ее головой, так низко, что она свободно могла дотронуться рукой, едва-едва теплилась мутная электролампочка. Камера, шириной не более двух метров, походила на каменный гроб. Сырые стены и потолок покрывала слизь зеленоватого цвета. Было по-могильному сыро и безмолвно.
Значит, конец всему! Мир остался за этими глухими, непроницаемыми стенами. Огромный, радостный мир, в котором жили Андрей, полковник Бакланов, брат Леонид, старая мать, верные фронтовые друзья.
Да, это конец. И никто ничего не узнает о ее судьбе! Здесь, в этом каменном гробу, ей суждено встретить смерть.
Туманова посмотрела на руку, зажатую в кулак, и вспомнила о клочке бумаги. Она помнила о нем, когда ее выводили из гестапо, везли в машине, вводили в тюрьму, и забыла на короткое мгновение, когда втолкнули в камеру.
Она разжала пальцы и увидела на ладони комочек бумаги. Осторожно расправив, она поднесла ее поближе к свету и прочла:
«Я ваш друг. Я горжусь вашим самообладанием. Мужайтесь, не падайте духом. Можете рассчитывать на все мои силы».
Не веря собственным глазам, разведчица перечитала записку несколько раз. Как все это понять? Кто он, этот странный человек? Перед нею тотчас возник образ гестаповца в штатском: пышные волосы, отливающие золотом, сосредоточенный взгляд замкнутого лица, твердые губы. Он не задал ей ни одного вопроса, он все время что-то записывал, склонившись над столом.
Человек даже в последний момент его жизни не перестает на что-то надеяться. Так случилось и с Юлей. Эти фразы, написанные рукой гестаповца, вызвали где-то в глубинах сознания искру надежды.
Но голос рассудка предупреждал: провокация! Хорошо продуманная и строго рассчитанная провокация! Гестаповцам невыгодна твоя смерть. Они должны знать, кто ты, кем послана, с каким заданием сюда явилась. Готовцев тебя предал, но он ничего не знает о тебе. И теперь гестаповцы пойдут на все, чтобы добиться цели. А эта крохотная записка — провокация. И тебе сейчас, как никогда в жизни, нужна физическая и душевная сила.
А вдруг?! Вдруг этот гестаповец именно тот человек, тот преданный человек, о котором вскользь упомянул перед ее вылетом полковник Бакланов? Что тогда? Может быть, стоит ему сказать одно слово — и все станет ясно? Ведь тот немец лично связан с Чернопятовым.
От этой мысли Тумановой стало жарко. Неужели возможно такое совпадение? Нет!… Не может этого быть! Осторожность! Еще раз осторожность!
Юля глубоко вздохнула и села на железную койку, покрытую мятой соломой. Она подобрала ноги, обхватила руками колени и уткнулась в них подбородком.
Тревожные мысли теснились в голове.
Сколько раз за войну ей удавалось миновать рук врага, а вот теперь… И глупо в ее положении чего-то ждать, на кого-то надеяться. Теперь остались муки, потом смерть…
Пестрой вереницей промелькнули перед мысленным взором родной дом, мать, брат, школьные друзья. Кажется, совсем недавно она была пионеркой. Потом комсомол. Пионервожатая. Институт. Фронт. Андрей… Это пришла любовь. Ну, конечно, Андрей!…
Воспоминания, полные особенного, волнующего смысла, на минуту согрели ее и ушли. Юля сидела все в той же позе, и тихие слезы струились по ее щекам.
Неожиданно загремел засов. Щелкнул ключ. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. Он пропустил в камеру раздатчика пищи. Тот тихо поставил на койку железный котелок и, отойдя к двери, произнес:
— Ешьте при мне!
Юля взглянула в котелок. Там была какая-то сероватого цвета жидкость, на поверхности которой в немощном свете лампы мерцало несколько капель минерального масла.
Чернопятов стоял у верстака, упираясь в его край своими сильными руками, и внимательно глядел, как горит примус, выбрасывая с шипением ярко-фиолетовое пламя. Когда пламя дрогнуло и переметнулось на одну сторону, он взял иголку и тщательно прочистил горелку. Пламя выровнялось, образовало широкий огненный венчик.
Возле верстака на пустом ящике сидела старуха — хозяйка примуса — и не сводила с огня своих мутноватых слезящихся глаз. На коленях ее покоилась большая плетеная кошелка.
— Ну как, мать? — спросил Чернопятов, подкачивая примус.
— Хорошо! Как новый!
— А ты говорила, не будет гореть. Вон как шипит, что паровоз!
— И в самом деле, — согласилась старуха, — а я уж и не надеялась… Примус-то старенький, поди, ровесник мне.
— Еще послужит! — улыбнулся Чернопятов.
Он погасил примус, старательно обтер его тряпкой и собственноручно уложил в кошелку.
— Если будет хандрить, приноси.
Старуха зубами развязала узел на головном платке, вынула из него несколько смятых немецких марок и молча положила на верстак:
