Разговором с Булнаковым Георг остался доволен. Он и не ожидал, что они сразу же согласятся и тем более сразу же выдадут ему деньги. Пусть себе немного подергаются и пожеманятся — рано или поздно они все равно поймут, что выбора у них нет, и, скрежеща зубами, выполнят его условия.
В какой-то из этих дней его застигла в парке гроза, но он не побежал прятаться от дождя, а остался сидеть на скамейке. Ветер трепал кроны деревьев. Капли дождя мерцали в свете молний, как жемчужины. У одного из близлежащих домов была наклонная крыша, и вода, мощным потоком низвергавшаяся вниз, быстро переполнила водосточную канавку и заплясала по ее краям блестящими язычками. Георг уже промок до костей, но ему было весело.
Иногда он брал с собой книгу или газету. Он давно уже не интересовался окружающим миром. Как и окружающий мир не интересовался им. Но он не был злопамятным. Особенно сейчас, когда мир вновь взглянул на него по-дружески приветливо. И на горизонте замаячили существенные материальные изменения к лучшему.
В «Ньюсуик» ему попалась статья, которая его очень заинтересовала. Речь шла о проекте нового боевого вертолета, который разрабатывался консорциумом европейских авиационных заводов и компанией «Гильман эйркрафт». Целью проекта был политический прорыв: с конца девяностых годов на вооружении всех армий Западного альянса должен стоять один и тот же боевой вертолет. Необходимо преодолеть количественное и качественное превосходство русских. Исход всех традиционных войн будущего будет зависеть именно от боевых вертолетов. Единство в данной системе вооружения важнее, чем в любой другой. Поэтому министры обороны стран Западного альянса во время встречи в Оттаве и взяли курс на политический прорыв. Технологический прорыв уже достигнут. Далее в статье говорилось об усеченных крыльях, о ABC-технологии[36] и антирадарном покрытии.
«Надо же! — подумал Георг. — Теперь понятно, почему русские как сумасшедшие гоняются за чертежами Мермоза». Придя домой, он достал копии документов, которые сделал в последние недели своей работы на Мермоза. Тогда он переводил все эти «шурупы», «болты», «гайки», «штуцеры», «втулки», «шпиндели», «фланцы», «скобы», «крышки», «шарниры», «лонжероны», «пластины», «амортизаторы», «регуляторы», «фильтры», «шлицы», «оси», «винты» и т. п., не задумываясь о значении, которое им отводилось в этих конструкциях. Теперь он попытался вывести это значение.
В книжном магазине он нашел книгу о вертолетах и прочитал обо всех этих усеченных крыльях, АВС-технологиях и антирадарных покрытиях. Усеченные крылья служат для поддержки винта и используются как носители вооружения. Вчитавшись как следует, Георг увидел наконец связь между «подвесами», которые фигурировали в одном из чертежей, и усеченными крыльями. На своих чертежах он узнал и жесткие винты, расположенные почти вплотную один над другим, которые при АВС-технологии создают высокую подъемную силу и обеспечивают необычайно высокую для вертолетов скорость — до пятисот километров в час. Потом он, как ему показалось, понял суть последней серии чертежей, в которых речь шла о каких-то «шлицах». Судя по всему, имелись в виду задние сопла для выброса сжатого воздуха, который вместе со струей от несущего винта повышает управляемость вертолета и позволяет обойтись без шумного и уязвимого заднего винта. По антирадарному покрытию у него чертежей не было, но тут речь шла, по-видимому, скорее о проблеме материала и цены, чем о конструктивной проблеме. О «Хокуме»,[37] самом современном боевом вертолете русских, в книге говорилось не много. Но если его максимальная скорость, как писали авторы, и в самом деле всего триста пятьдесят километров в час и он летает еще с задним винтом, то западные проекты не могли не испугать русских.
В воскресенье он пригласил Хелен на бранч.[38] Деньги из Германии пришли. Он заплатил за жилье; в поясе у него было спрятано много стодолларовых банкнот, карман оттягивала толстая пачка двадцатидолларовых бумажек, и он чувствовал себя богачом. Хелен стала жертвой его душевного кризиса — пусть теперь узнает его с другой стороны.
Когда он зашел за ней, она разговаривала по телефону.
— Нет, Макс, сначала плечи… Ты берешь плечи двумя руками и складываешь спину, так чтобы плечи соприкасались. Теперь берешь плечи одной рукой… Взял? Да нет, не рукава, Макс! Представь себе, я тоже знаю, что рукава начинаются от плеч, и если ты имеешь в виду начало рукавов… Ты взял оба плеча — то есть те места, где начинаются рукава, — в одну руку? Хорошо. Теперь другой рукой наложи ту сторону, где пуговицы, на другую сторону, где петли, таким образом, чтобы… Как это не получается? Потому что ты держишь в руке оба плеча? Ну так отпусти на секунду… Так вот, наложи ту сторону, где пуговицы, на другую сторону, где петли, таким образом, чтобы осталась видна только подкладка. Что? Пиджак упал на пол? Потому что ты отпустил плечи? Нет, ну ты не совсем отпускай, а только чтобы можно было наложить одну сторону на другую… Почему не получается? — Она встала, зажала трубку между ухом и плечом и сняла со спинки стула свой жакет. — Послушай, Макс, я работала в магазине одежды и, уж наверное, знаю, как это делается. Вот я тоже держу в руке жакет и…
Она проделала все, что не получалось у Макса. «Вот и я заодно научился этой премудрости», — подумал Георг.
— Ну и что, что ты не видишь? Я тоже держу в руке жакет, и все очень даже легко получается, если рука, которая держит плечи, изнутри… Нет, Макс, не зайду, у меня нет времени укладывать твои пиджаки в чемодан. Нет-нет. Ах, всего один? Послушай, а почему бы тебе просто не надеть его? Слишком теплый для Италии? Слушай, Макс, мне надо уходить. Если хочешь, позвони вечером и… Ну, попробуй два-три раза, может, получится. Или вообще не бери его с собой, тем более что ты сам говоришь, что…
Все это время лицо Хелен оставалось абсолютно серьезным. Бросив Георгу отчаянный, раздраженный взгляд, она решительно произнесла в трубку:
— Все, Макс, мне действительно пора. Да, да, все, пока.
Положив трубку, она повернулась к Георгу:
— Это Макс.
— Да, я слышал.
— Он хотел знать, как складывают пиджак, чтобы упаковать его в чемодан.
— Да, кстати, а как это делается? Значит, я беру одной рукой плечи…
— Отстань! Ты еще будешь тут надо мной насмехаться! Пошли.
На Бродвее он, махнув рукой, остановил желтое такси. Хелен посмотрела на него сбоку. А когда они сели за столик в зимнем саду шикарного ресторана «Джулия» на Семьдесят девятой улице и Георг заказал яйца «бенедикт» и «Кровавую Мэри», она сказала:
— Я немного иначе представляла себе кока-колу с чипсами на скамейке в Центральном парке.
— Да, это немного разные вещи.
— Мы что, сегодня едим на пожертвования КГБ?
— Нет, мы кутим на деньги, честно взятые в долг. Мне кое-что прислали из Германии.
— Ну как, ты не надумал идти в ЦРУ или ФБР?
«Пусть себе выпытывает на здоровье», — подумал Георг.
— Если тебе нужен честный ответ, то — нет. Допрос окончен?
— Если ты не хочешь меня слушать, тебе не надо было мне ничего рассказывать. А теперь поздно. Мне эта история не давала покоя, и чем больше я о ней думала, тем меньше понимала тебя. Если, конечно, ты не циник.
— Что?
— Циник. Я имею в виду… Цинизм для меня — это презрение ко всему, на чем держится наш мир, к таким вещам, как дух коллективизма, порядок, ответственность. Это совсем не означает: закон и правопорядок превыше всего. Но вам, немцам, этого не понять. Когда я училась в школе, я была в Крефельде, по обмену, и видела, как вы списываете друг у друга. Со спокойной совестью, как будто это в порядке вещей, да еще гордитесь этим! — Хелен покачала головой.
— Так ведь списывание как раз способствует укреплению духа коллективизма среди учащихся.
— Против порядка, идущего сверху. Для вас порядок до сих пор всегда идет сверху, и вы либо поклоняетесь ему, либо все время пытаетесь обдурманить его, как маленькие злые проказники.
— Не обдурманить, а обдурить, — рассмеялся Георг. — Может, ты и права, но это же не цинизм, даже по твоему определению. Здесь нет презрения.
— Смейся-смейся! Ничего смешного в этом нет. Презрение приходит позже, когда дети вырастают. Или поклонение.
Принесли яйца «бенедикт». Пошированные яйца на тостах с беконом, под голландским соусом и картофель фри.
— Ты понимаешь, что я хочу сказать? — не унималась Хелен.
— Мне надо пару минут подумать, — ответил Георг, наслаждаясь каждым кусочком.
По мере насыщения зрело понимание вопроса. Он не знал, права Хелен или нет. Но на дух коллективизма, порядок и ответственность ему и в самом деле было наплевать. Он не считал себя безнравственным человеком. Топтать слабых, грабить бедных, обманывать глупых — это табу. Но дух коллективизма, порядок и ответственность тут ни при чем; тут действует скорее инстинкт, и радиус действия его ограничен — пока ты сам можешь воспринимать последствия этого действия. Просто определенные вещи делать нельзя. Иначе будет противно смотреть на себя в зеркало. Правда, когда у тебя на лице прыщи, тебе тоже противно смотреть на себя в зеркало, а состояние кожи — это не вопрос морали. Получается, что его хоть и нельзя назвать безнравственным, но можно назвать аморальным? Стоит ли говорить это Хелен?
