— Гораздо позже, тысяч пятнадцать лет назад.
— Совсем недавно… — Пахомыч усмехнулся. — Ох, и радовался, должно быть, первый, кто смастерил! Я, мол, всех могу теперь достать, а меня достань-ка. Вот встану на такое место, что не достанешь меня, а ты у меня под прицелом. Всех до одного покорю! Плясал, наверное, от радости. Вот уж хвастал!
— Да вы шутник, оказывается, Сергей Пахомыч.
— Я-то? Самую малость, Мария Федоровна. А вот те, что всех покоряли, — те перешутили. Когда пулемет изобрели, тоже считалось, что первый, кто смастерил, всех под свою руку возьмет, а остальным капут. И когда динамит — то же самое: я, мол, всех сильней, все мне служите. И газы ядовитые также. А войны-то идут, идут, одна за другой. Одна другой страшнее, кровавее. Окончатся когда-нибудь войны, но уже по новой причине… Однако надоели мы вам, Мария Федоровна.
Решено было, что Ганька, прихватив хлеб, будет уходить в школу. В случае особой опасности он там останется до другого дня. Предполагалось, что в ближайшее время ученикам, кроме тарелки супа, будут выдавать еще и соевую котлетку. А там, возможно, и по куску сахара.
Прощаясь, Ганька неожиданно спросил:
— Мария Федоровна, а почему он у вас без хвоста?
— Кто?
— Да лев, который стоит направо, у парадного крыльца?
— А-а… Так ты это заметил? Да, Ганя, без хвоста. Лев у нас тоже в боевом деле был. Хвост осколком оторвало. Он в кладовой лежит. Когда потише станет, приладим льву хвост.
— Ну вот, Ганька, теперь, можно сказать, ты при настоящем деле, которое и положено твоим годам, — говорил Пахомыч на обратном пути. — Так-то, Ганечка…
Ганька не отвечал. Пахомыча забавляло то, что Ганька хмурится, и, посмеиваясь, он несколько раз повторил запомнившиеся ему слова, выведенные вязью, которые увидел в школе на одном из старинных рисунков:
— Розгой дух святой детище бити велит… Так-то с вашим братом, Гаврила.
Но тут уж Ганька не выдержал:
— Как бы не так! Я этому духу святому покажу… Пусть только попробует!..
— А может быть, этот дух святой — я? — посмеивался Пахомыч.
Он был очень доволен тем, что все так легко устроилось с учением племянника.
Через два дня Ганька отправился в далекую школу: в дом на площади, где стояли два льва сторожевых, один из них временно без хвоста.
Ваулин несколько раз приезжал на завод. Он наносил на свою карту те данные об обстрелах, которые теперь тщательно собирали для него, и в одну из встреч со Снесаревым как бы мимоходом сказал ему:
— А ведь закономерность, пожалуй, есть?
— Пожалуй, есть…
— Узнаю конструктора. Во всем любите точность. Но это такое «пожалуй», которое заключает в себе немалую долю уверенности.
— Значит, это ваш твердый вывод?
— Почти…
— Что же нам делать с ним?
— С моим выводом? В ближайшие дни решим… Скажите, Василий Мироныч, очень вам трудно?
— Не жаловался, а теперь близок к этому. Устаю. Стыдно — Пахомыч старше, а гораздо выносливее. Так устаю, что проспал ночную воздушную тревогу. Смутно что-то слышал и не мог проснуться. И почему-то не разбудили.
— Ничего ведь не случилось?
— Да, ничего. А все-таки, согласитесь, неудобно…
— Письма от семьи получаете?
— Письма приходят. А у вас?
— И у меня… Что думаете сейчас делать? Не хотите ли по городу проехаться? Маленькая встряска вам не помешает.
— Ну-у, встряски у меня каждый день!
— Однообразные. А это все-таки развлечение. Когда последний раз были в городе?
— Не помню.
— Так поедем?
— Нет, спать, спать, на ногах не стою.
— В таком случае, приятных сновидений!
Но спокойно поспать не удалось. Ночью воздушная тревога повторилась. На этот раз Снесарев проснулся, быстро оделся и вышел во двор. Небо было закрыто тучами. В редких просветах виднелись бледные звезды. Доносились одинокие выстрелы зениток. Лучи двух прожекторов медленно поднялись, встали почти отвесно, потом начали опускаться, скрестились, разошлись в разные стороны, опять скрестились и пропали из виду. «Скупо светят», — подумал Снесарев.
По звуку моторов можно было понять, что «Юнкерс» кружит над самым заводом. Прерывистое характерное гудение, которое выделяет этот самолет из всех других, то приближалось, то становилось глуше и снова раздавалось над самой головой. Лучи-искатели вновь показались в небе, но по звуку моторов можно было понять, что «Юнкерс» все время держится в стороне и умело уклоняется от опасной встречи. И лучи-искатели не казались такими неотступными, как в другие ночи, когда они упорно и настойчиво следовали по всему небу за ускользающей целью.
Возле корпуса заводоуправления Снесарев различил в темноте сторожа и подбежал к нему:
— Ну как? Давно он?
— Да не по нашу душу, — спокойно ответил из глубины тулупа сторож. — Это «стекольщик».
— Что за «стекольщик»?
— А немцы выпускают на ночь по одному самолету, чтобы бить фугасом оставшиеся стекла… и людей со сна поднимать. Чтобы нам еще тяжелей было, чтобы выморозить людей. Уж где-нибудь, верно, бросит фугас, бандит, ворюга. Вот уж месяц, как такая у них подлая привычка.
Однако взрыва не было. «Юнкерс» покружил еще и ушел. И все затихло. Он прилетал и на следующую ночь и опять не сбросил бомб.
Но через два дня, когда опять послышалось прерывистое зловещее гудение, возле заводского канала, там, где строили корабль, в воздух взлетели четыре красные ракеты. Тотчас оттуда донесся протяжный звон, словно били в набат. Снесарев сломя голову побежал туда. Тревога подгоняла его. Ракеты взлетели либо с площадки, где строили корабль, либо рядом. Снесарев ничего не мог разглядеть в темноте. Он остановился, обессиленный бегом, и услышал, что шум моторов утихает.
Как из-под земли вырос Пахомыч.
— Что это? Откуда взялось?..
— Постой… Слышишь?
Хлопнул револьверный выстрел. Раздался отчаянный вопль.
— Что это там?
Вдоль пустых товарных вагонов, стоявших на путях у берега, во весь дух бежали матросы. Оттуда доносились крики.
— На стенке! На стенке он! Держи!
Крики удалялись, и других слов Снесарев уже не мог различить.
Матросы бежали по пирсу, который выходил острием туда, где канал расширялся. Один из них вырвался вперед, другие едва поспевали за ним. Передний был уже у самого конца пирса, когда между ним и его товарищем промелькнула какая-то тень.
— На льду он! На льду! Э-эй! Стой! Назад!..
Люди стали прыгать с пирса. На льду, рядом со старым, обледеневшим буксиром, завязалась борьба. Два матроса едва удерживали схваченного ими неизвестного человека. Он отбивался, прокусил одному руку и, опрокинутый на спину, говорил, хрипло задыхаясь:
— Все равно тут подохнете! Всем крышка! Никому не уйти!.. Пропадете… как мухи… Все равно… Пусти! Да ну же!..
Его крепко держали, а он хрипел и хрипел, проклинал и всхлипывал.
Один из матросов поднялся, вытирая рукавом ватника испарину с лица. Сзади из темноты подошли другие:
— Здесь?
— Здесь… Здоровый, дьявол.
Но, когда лучом аккумуляторного фонаря осветил лицо лежавшего на льду, все поразились. Перед ними был седой старик.
— Вставай!
Старик не двигался. Яростная схватка истощила его силы. Он не мог пошевелиться.
— Поднимайте. Ведите под руки, — приказал старший из матросов.
Снесарев увидел группу людей, двигавшихся по направлению к нему со стороны пирса. Он услышал голос Ваулина:
— Кто задержал? Вы, товарищ Беляков?
— И Андросов. Когда этот гад выпустил ракеты, я ударил железом по буферу вагона, а его самого не видел. Но на другом конце ребята услышали. Бросились за ним. Вот его ракетница. При нем еще пяток ракет.
— А кто стрелял?
Последовало короткое молчание.
— Разве стреляли?
— Один раз. Кто же это?
— Мы не стреляли. Должно быть, он стрелял. На льду у него и револьвер взяли.
— Нет, не на льду он стрелял. Обыщите внимательно путь, по которому он бежал. Можно светить, только чуть-чуть.
Под вагонами нашли труп Лабзина. Он был убит выстрелом в спину.
Пришло время, когда Снесарев мог уверенно сказать себе, что работа идет к концу.
Возле дальнего цеха у канала было спокойнее, чем прежде. Зато сильно доставалось цеху. А», который стоял метрах в трехстах дальше по каналу. В старые стапели еще в самом начале блокады попало несколько небольших фугасов. Взрывной волной был выкинут на берег маленький буксир, стоявший у стенки. В следующий налет буксир разнесло в щепы и рухнули последние перекрытия здания цеха. Теперь в эти развалины каждый день залетало по нескольку снарядов. Осадные орудия били туда так настойчиво, будто здесь по-прежнему была важная цель. Издали нередко можно было видеть, как над развалинами поднималась черная пелена и в разные стороны летели обломки кирпича и куски железа. Теперь все уже знали, что опасность заключена в радиусе ста — полутораста метров, что это граница жизни и смерти. И каждый научился на глаз определять эту границу.
