…День выдался напряженный. Хаджумар возвратился в отель за полночь и не успел раздеться, как раздался резкий стук в дверь. Эрнест ввалился к нему в номер, опять стол оккупировали бумага и карандаши… Хаджумар предупредил, что не станет называть фамилии людей, с которыми он ходил взрывать мост. И писатель понятливо кивнул головой — конспирация.
Хаджумар сперва неохотно, присматриваясь к реакции гостя, приступил к характеристике бойцов. Но, увидев, с каким истинным трепетом писатель расспрашивал его о внешности их, о желаниях, чувствах, об их отношении к делу и друг к другу, об их привычках, о том, что их радовало, что раздражало, что приводило в отчаяние, — Ксанти, вновь незаметно увлекшись, стал рассказывать так обстоятельно, что писатель несколько раз поднимал вверх небольшой палец и бормотал по-итальянски:
— Брависсимо! Вам бы не мешало сменить пистолет на перо — у вас наметанный глаз наблюдателя и психолога… — Он уже мысленно видел каждого члена боевой группы; вслушиваясь в рассказ Хаджумара, он представлял, что творилось в душе молодого Гарсиа и погруженного в траур Аугусто… — Это то, что надо. — Писатель торопливо стругал затупившиеся карандаши. — Вы рассказывайте, рассказывайте, я самое важное запомню…
Наконец Хаджумар умолк.
— Вам было достаточно двоих бойцов и переводчицы, чтоб взорвать мост. Но мне для романа недостаточно только их. Расскажите еще о других, о тех, с кем вы ходили на другие задания, — взмолился Эрнест. — А я их приобщу к вашей группе. — Разве важно, что будет не четверо, а несколькими участниками больше?
О ком рассказывать? Лица чередой замелькали перед Хаджумаром. После некоторого колебания он поведал о Марии, девушке, которая прошла через огромные страдания: у нее на глазах расстреляли отца, мэра деревни, изнасиловали мать и тут же на улице расстреляли. А потом взялись за дочь. Сперва втащили ее в парикмахерскую и отрезали ей косы, ощипали голову. Одной из кос заткнули ей рот. Потом затащили в ратушу, уложили на диван и подло надругались над ней.
— Сколько ей было лет? — спросил, не отрываясь от бумаги, бородач.
— Двенадцать.
— Двенадцать?! — Карандаш хрустнул в руках у писателя. — Вы сказали — двенадцать?! — не верилось ему. — Покажите мне на пальцах, — потребовал он.
Хаджумар показал. Эрнест вскочил со стула, нервно отвернулся, пробормотал:
— Нет, нет, это слишком! Я не смогу указать, что ей было всего двенадцать. Не смогу! Это немыслимо! Это чересчур даже для американских читателей. Извините, полковник, но я ее сделаю взрослее…
— Но ей было двенадцать, — сурово сказал Хаджумар. — И ее эти звери изнасиловали. Совсем девчушку. И это было. Было, как ни ужасно! Было, как ни чудовищно! А потом эта девушка стала нашим связным. Ходит в тыл к ним и ничем не выдает своей ненависти, улыбается им и делает дело, которое помогает нашей победе… На войне и дети быстро взрослеют, — заметил Хаджумар.
Хемингуэй долго не сводил глаз с советника, потом все-таки выдохнул:
— Не смогу я ее показать двенадцатилетней. Не всякий факт жизни можно включать в художественное произведение. Надо писать правду, это верно, суровую правду. Но ту правду, которая убедит человека, вызовет гнев, а не истерический вскрик. Я напишу Марию так, что всем будет ясна сущность фашизма и сила девушки, пострадавшей от него, но не сломившейся. Я напишу так, чтобы всем — всем до единого! — стало ясно, что несут фашисты миру! — сжав в кулаке карандаш, заявил писатель, лицо его побледнело от негодования.
И Хаджумар увидел перед собой бойца, который не стреляет из пулемета, но который готов за свободу идти в бой, и если понадобится, то и на смерть. Попади он в руки фашистов, он не станет трепетать и лгать, вымаливая жизнь. Он будет вести себя так, как вел себя тот же мэр деревни, отец девчушки, что смело кричал в лицо франкистам, что им не превратить людей в зверей.
— Скажи, — вдруг перешел на шепот писатель, пристально глядя на камарада советника. — Когда ты подкрадываешься с ножом к часовому, тебе силу дает…эта девчушка?
— И она тоже, — в тон ему тихо произнес Хаджумар.
— Я думаю: тебе нелегко бывает поднять нож… — пристально глядел на него Хемингуэй.
— Нелегко, — признался Ксанти. — Но без этого не обойтись.
— Да, без этого не обойтись, — тяжко вздохнул Эрнест.
— Делать то, что нужно для победы, всегда нелегко, — посуровел Ксанти. — Но мук совести нет, ибо ты уничтожаешь зло. Радости это не приносит. Но понимание этого облегчает муки.
Они помолчали, думая каждый о своем. Писатель косо посмотрел на камарада советника:
— Ты красив. Тобой многие женщины интересуются. Но я не видел тебя ни с одной из них. Почему? Тебя что, не интересуют женщины?
— Ты хочешь сказать: женщина?
Хемингуэй пристально глянул ему в лицо, с завистью проговорил:
— Ты сохранил в себе то, что у многих давно уже ушло в прошлое… Значит, ЖЕНЩИНА! Одна! На всю жизнь! Но встретится ли она тебе?
— Уже, — спокойно ответил Хаджумар.
— И ты ей признался? — искренне заинтересовался Эрнест.
— Идет война…
— И ты намерен ждать, когда наступит мир? — Бородач укоризненно покачал головой. — Но любовь не умеет ждать. Смотри, как бы она не испарилась.
— Та любовь, что может испариться, не нужна, — резко заявил Хаджумар.
Брови писателя нахмурились, из-под них на Хаджумара смотрели жгучие щелки глаз. Наконец было произнесено:
— Ты и в самом деле романтик, — и жестко заключено: — И не понятен мне. Абсолютно! При той жизни, что ты ведешь, человек тянется ко всему, что может помочь ему забыться на несколько часов, уйти от грязи войны… Тебе это не нужно. Почему? Что в тебе такое, что может делать тебя одновременно и человеком, снимающим часовых, и в то же время трезвенником, однолюбом, романтиком? Что?
Хаджумар задумался. Он мог бы рассказать о своем дяде, о его жизни и испытаниях, о его науке…
Хаджумар представил себе, как поразился бы писатель, поведай он ему правду о себе и своих родных. О том, как уставший от беспросветной нужды и каверз суровых на сюрпризы гор дед Хаджумара Гидза Мамсуров со всей своей огромной семьей перебрался на равнину. Переселился он в селение с нежным названием Ольгинское, но от бедноты не избавился. Рад был и тому, что местная община приняла многодетную семью, хотя и без права на земельный надел, ибо и на старожилов приходилось лишь по крохотному клочку земли.
Ропща на свою судьбу — злую и неустроенную, Мамсуровы часто срывались, бунтуя и бросая вызов местным богатеям, а бывало, и самому царю. Дяди Хаджумара Дзиба и Саханджери, когда в 1905 году начались волнения, не остались в стороне и поплатились за это: Дзиба был сослан в Сибирь, где и погиб, а Саханджери вынужден был долгое время скрываться от расправы. Отца Хаджумара Джиора арестовывали, отпускали домой, потом вновь за ним приходили жандармы, чтобы, продержав несколько месяцев в тюрьме, опять освободить… И никто не знал, надолго ли?
Гнулись под тяжестью наказаний Мамсуровы, но не смирялись… Хаджумар помнит, как в хадзаре появлялись чужие, говорившие на непонятном языке, не носившие черкесок люди, и его, пятилетнего малыша, выпроваживали во двор. Из-за двери доносились то глухие, то визгливые и раздражительные голоса, — там спорили и ругались, и Хаджумар недоумевал, когда эти непонятные люди покидали хадзар не врагами-кровниками, а дружески улыбаясь друг другу, а один из них — усатый, но с бритым подбородком, — подхватив на руки мальчугана, азартно подкидывал его высоко-высоко вверх…
Много лет спустя Хаджумар узнал, что в их доме бывали и Сергей Киров, и Симон Такоев, и Мамия Орахелашвили, и Маркус, и многие другие известные революционеры, а подаривший ему как-то папаху был не кто иной, как Махач Дахадаев, в честь кого названа столица Дагестана.
Память запечатлела, как маленький дворик хадзара Мамсуровых на окраине Ольгинского заполонили вооруженные винтовками и шашками люди в погонах и цветных фуражках. Они силой выволокли из дома дядю Саханджери, связали ему руки… Он что-то кричал по-русски, это злило жандармов, и они били его прикладами винтовок. Потом подогнали к воротам подводу, усадили в нее дядю, возчик замахнулся кнутом на лошадей… Женщины зарыдали… И тут шестилетний Хаджумар не выдержал, закричав во весь голос, бросился вслед подводе… Жандарм обнажил шашку и ударил плашмя малыша, потом взмахнул второй, третий раз… Боль полоснула по плечу, голове, спине, в глазах мальчугана потемнело, и он потерял сознание и не видел, как тетя Гошана выхватила у кого-то из столпившихся тут же соседей кинжал и поспешила на выручку племяннику… Но не добралась до жандарма с шашкой — сильный удар прикладом уложил ее рядом с малышом…
Хаджумар мог рассказать и о том, как через несколько лет дядя вновь появился в Ольгинском, но уже в офицерской форме и, порадовавшись тому, что племянник заметно вы рос, взял его с собой во Владикавказ, где они поселились в гостинице с громким названием «Лондон», как Хаджумару, когда появлялись гости, приходилось часами торчать у лестницы и при появлении незнакомцев дважды стучать в дверь условным знаком… Как однажды дядя, спешно переодевшись в черкеску, приказал племяннику идти на Осетинскую слободку, в знакомый уже дом Цаликовых, а сам исчез на несколько месяцев. А потом опять появился, и вновь они жили в гостинице «Лондон», но теперь Хаджумар часто ходил по указанным дядей адресам и вручал или наоборот приносил свертки.
