Однажды Данилин сказал майору:
— Поговорите об этом с Валуевым. Леонид Алексеевич был к Дубовой неравнодушен. Но что-то у них не ладилось. После ее смерти он ходит сам не свой.
Валуев и раньше интересовал майора. Это был второй человек, который видел Дубовую незадолго до смерти и мог подметить особенности в ее поведении, в ее настроении. При официальной беседе он отвечал старательно, толково. Но этого было недостаточно.
Необходимо было вызвать его на откровенный разговор. Майор заинтересовался наклонностями Валуева. В областной библиотеке Леонид Алексеевич считался одним из самых активных читателей. Сослуживцы утверждали, что он увлекается живописью, но своих работ никому не показывает. При случае Валуев не прочь был сыграть в шахматы.
Однажды майор вместе с Валуевым ездили в Волковский район по вопросу работы одной из сельских потребительских коопераций. Заночевать пришлось в деревне. Сергей Петрович знал, что вечером будет свободное время, и прихватил из сельского клуба шахматы.
Поужинали. Приветливая хозяйка постелила гостям соломы на широкой раздвижной лавке — бамбетле, накрыла ее рядном — простыней из домотканого суровья и, пожелав доброй ночи, оставила следователей одних.
— Партию в шахматы, Леонид Алексеевич? — предложил Наливайко.
— Можно, — согласился тот.
Сели. Сергей Петрович расставил шахматы, спросил:
— Вы какими любите играть? Или будем тянуть жребий?
Леонид Алексеевич снял с доски по пешке и предложил майору «выбирать».
Майор был уверен в своей победе. Шахматами, как и боксом, он увлекался с детства. Играл много и охотно. Когда-то у него был третий разряд, но случалось обыгрывать и второразрядников.
Сергею Петровичу достались белые. Он начал игру самым обычным ходом: пешкой от короля. Валуев, почти не задумываясь, повторил ход. Майор выдвинул пешку по линии ферзя. Его противник тоже.
— Ну, Леонид Алексеевич, с такой тактикой я с вами разделаюсь быстро, — подытожил майор результаты третьего хода, который Валуев опять скопировал.
Валуев улыбнулся, но промолчал. Неожиданно он пожертвовал пешку на своем ферзевом фланге. Сергей Петрович, не задумываясь, принял жертву и… через четыре хода раскаялся. Валуев своим ферзем ворвался в его правый фланг и начал разгром. На двадцать седьмом ходу Наливайко ужаснулся:
— Мат! Непростительное зазнайство с моей стороны.
— Переиграем? — предложил Леонид Алексеевич.
— Переиграем.
Вторую партию Сергей Петрович играл очень осторожно. Подолгу обдумывал ходы. Валуев его не торопил. Играли они часа полтора кряду, не проронив почти ни слова.
— Ничья, — зафиксировал майор. — Жаль. Значит, я остался в долгу. Вы, Леонид Алексеевич, оказывается, неплохо играете.
— Не всегда. Сегодня мне везло. Не унывайте, Сергей Петрович, отыграетесь в следующий раз.
Погасили лампу, легли спать. В хате было не особенно тепло. На одеяло накинули шинель и пальто. Прижались друг к другу спинами, по-солдатски, стараясь согреться. При малейшем движении похрустывала свежая солома. Сквозь замороженные одинарные окна едва пробивался тусклый свет декабрьской ночи.
— Леонид Алексеевич, вы спите?
— Нет. Думаю.
— О чем?
— О Нине Владимировне.
— Я тоже о ней думаю. У меня из головы не выходит: почему почти никто из сослуживцев толком не может рассказать о ее личной жизни, о ее мыслях, чаяниях.
— Я… может быть, знал ее чуточку лучше, чем другие сотрудники. Если у нее были радости, она ими делилась с ближними. Радости, даже чужие, всегда ободряют человека. Горе… она скрывала. Старалась справиться с ним в одиночку. А ее личная жизнь за последнее время… была лишена радости.
Валуев умолк. Должно быть, он сказал все, что хотел сказать. Но для майора этот разговор сулил многое. Сергей Петрович повернулся лицом к соседу по койке. Шинель сползла, для того, чтобы ее поднять, пришлось нагнуться. Струя холодного воздуха ворвалась под одеяло.
— Пожалела хозяйка дровишек, — посетовал майор.
— Нет. Просто она зимой не живет в этой комнате. Натопила ради нас. А разве холодное помещение с первой топки нагреешь?
— И то может быть, — согласился Наливайко. — Леонид Алексеевич, а почему ты думаешь, что личная жизнь Дубовой была неудачной?
— Теперь уже все равно… можно и сказать. Я Нину Владимировну любил. Она это знала и, кажется, капельку сочувствовала. По временам мне даже казалось, что я для нее тоже небезразличен, и если бы не Дробот… — Валуев приподнялся на локте, не замечая, что спине сразу стало холодно. — Может быть, и от ревности… Но этого человека я всегда недолюбливал. Есть в нем что-то нахальное и вместе с тем змеиное…
«Дробот! — подумал майор. — Как только заговорят о Дубовой, обязательно вспомнят и Дробота».
— Я мало его знаю, чтобы сказать о нем что-нибудь конкретное, — как бы сомневаясь, заметил Наливайко.
— И я видел его всего раза три. Но не в этом суть. Любовь его и Нины Владимировны, — казалось бы, дело минувших лет. У него семья. Нина Владимировна человек принципиальный, разрушать семью не стала бы. Но освободиться полностью от любви к этому человеку она не могла. Он знал это и… травил старую рану, хотя внешне было все благопристойно. Он называл Нину Владимировну сестрой, а она его — братом.
«Ревнует», — решил Наливайко.
Как бы поняв его мысли, Валуев продолжал:
— Не подумайте, что я ревную. Будь Нина Владимировна жива, я бы ни за что не сказал вам этого.
Захрустела солома на бамбетле. Валуев лег и стал подворачивать под себя одеяло.
— Леонид Алексеевич, вы провожали Дубовую домой седьмого ноября? — спросил майор. — Как она себя вела в этот вечер?
— По-моему… она была потрясена каким-то горем. Даже больше. Ей казалось, что она чуть ли не напрасно прожила свои тридцать три года… Спрашивала, что чувствует человек, когда его ударит свой, близкий. Вспоминала страшный сон, когда поднимаешься в гору с другом и вдруг… падаешь в пропасть… Помню, я потом подумал, что Нину Владимировну обидел или оскорбил близкий ей человек. У меня пало подозрение на Дробота. Но чем он мог оскорбить Нину Владимировну, я до сих пор не могу даже предположить.
«Опять Дробот. Ну и крепко же его возненавидел Валуев, если все беды взваливает на него», — с сочувствием думал Наливайко.
— Ну и что же дальше? — допытывался он у замолчавшего Леонида Алексеевича.
— А ничего. Она вошла в дом, и… все.
Разговор оборвался. По приглушенным вздохам, по едва уловимому шуршанию соломы, Наливайко понял, что Леонид Алексеевич не спит.
После возвращения в Рымники майор старался найти повод продолжить разговор о Дубовой. Повод найти было нетрудно. Валуев теперь уже не был таким замкнутым, нелюдимым, каким он казался Сергею Петровичу первое время. После памятной ночевки на одном бамбетле Валуев подружился с майором и однажды предложил ему:
— Сергей Петрович, не хотите ли отыграться?
— Как не хотеть.
— Приходите после работы ко мне. Кстати, я вам покажу кое-какие выдержки из диссертации Нины Владимировны. Правда, это старый вариант.
Ровно в восемь вечера майор был у Валуева.
Квартира Леонида Алексеевича состояла из двух смежных комнат. Даже при беглом взгляде чувствовалось, что в них живет холостяк. Первая комната служила кухней, столовой, спальней. У стены, отгороженной ширмой от остальной комнаты, — газовая плитка на две конфорки. Возле нее квадратный стол. На нем посуда, накрытая газетой. Посреди комнаты — стол на гнутых ножках, три стула. Возле окна — шкаф для одежды, этажерка и несколько полок с книгами. Дальше диван, который заменял Валуеву кровать, и около него тумбочка с настольной лампой.
Вторая комната напоминала картинную галерею. Большое окно выходило во двор, который летом превращался в сад. Возле окна стоял сложенный мольберт.
Пока Валуев приготовлял ужин и раскупоривал бутылку вина, майор занялся осмотром картин. Ему понравилось одно большое полотно маслом. На нем было изображено начало ледохода на какой-то маленькой речонке.
— Неплохая работа, — заметил Наливайко, когда подошел Леонид Алексеевич.
— Талантливая, — подтвердил Валуев. — Картина неизвестного художника. Она досталась мне чисто случайно — нашел на чердаке этого дома. Сколько в этой картине жизненной силы! Вот этот мальчонка, что стоит без шапки, в огромных отцовских сапогах, — воплощение жизнеутверждающих идей, прихода весны.
— Да вы, Леонид Алексеевич, настоящий искусствовед.
— Люблю искусство, — ответил Валуев. — Меня в этой картине привлек серовский прием разрешения света и тени. Видите, где-то сзади картины утреннее солнце. Оно скрыто. Но свет от него подчеркивает контуры предметов и людей. Это как бы связывает содержание картины со зрителем. Но те же лучи света отражаются от тронувшегося льда и, попадая на лица и предметы с фронта, оживляют их.
