Ниже было краткое сообщение о Гонзалесе, написанное в духе таинственных историй Эдгара По. Статья носила провокационный и в то же время рекламный характер. Одна треть статьи была посвящена Гонзалесу, а две трети сигаретам «Фатум». Длинные уши рекламы автору не удалось спрятать даже за очень приукрашенной историей исчезновения коммерсанта.
Газета «Геральд» под заголовком, напечатанным крупным красным шрифтом, «Исчезновение гондурасского коммерсанта в Москве», напечатала бульварную статейку, полную провокационных намеков.
В ответ на вопрос «Что могло случиться с Мехией Гонзалесом?» марсонвильская газета «Ньюс» тиснула измышления известных детективов. Измышления были тем более смехотворными, что прославленные детективы стремились всерьез продемонстрировать свою профессиональную проницательность.
Никитин уже заканчивал чтение и перевод газетных вырезок, когда дежурный доложил, что в приемной Шубина и Крылова.
Каширин поднялся навстречу, тепло поздоровался и, пригласив их сесть на диван, сам сел в кресло напротив.
— Вы уж меня простите, что потревожила вас, товарищ полковник, в неурочный час, да вот… — Шубина указала на Машеньку, — большая беда у нее… большая… — добавила она.
Покрасневшие и припухшие веки, плотно сжатые губы Крыловой говорили о многом. Украдкой рассматривая Машеньку, Никитин сел немного поодаль.
— Ну что ж, Машенька, знаю, нелегко тебе, но делать нечего… Рассказывай полковнику все, каждую мелочь, потому для тебя это, может, и мелочь, а для него ниточка. Ты успокойся, успокойся…
— Я спокойна. Совсем спокойна, — сказала Маша. Голос ее был глухой и действительно спокойный, и только щеки, горящие лихорадочным румянцем, да глаза выдавали всю силу ее волнения.
Машенька рассказала о своей первой встрече с Роггльсом в Большом театре. Упоминание в ее рассказе Роггльса и Эдмонсона заставило Никитина насторожиться.
Машенька говорила, опустив глаза, лишь изредка вскидывая взгляд на Шубину, как бы черпая в ней мужество. Ее интонации были ровными и спокойными, но за этим кажущимся спокойствием скрывалось столько боли и горечи, что хотелось вот так просто обнять ее и прижать к себе, чтобы хоть немного утишить боль ее сердца.
Машенька, рассказывая, иногда останавливалась, видимо припоминая какие-то сказанные им слова, какую-то ускользнувшую из памяти деталь, а вспомнив, продолжала говорить.
Никитин чувствовал, как гневно сжимаются кулаки, как напрягаются его мышцы, побуждая к неотложному, немедленному действию.
По тому, как Каширин поглаживал большим и указательным пальцем подбородок, Никитин видел, что и его, уже немолодого, видавшего виды человека, глубоко взволновала история Крыловой.
Это была история первой и чистой любви. История крушения веры в человека, казавшегося ей сильным и мужественным борцом за светлое будущее своей родины. История обманутого и оскорбленного чувства.
Машенька кончила свой рассказ, и наступила пауза, большая и томительная. Каширин встал и молча прошелся по кабинету, остановился у окна и отодвинул портьеру. Шумная, сверкающая огнями Москва как бы подчеркивала своим контрастом значительность и глубину этой тишины в кабинете.
— Та-ак! — протянул полковник, подошел к Машеньке и бережно, словно тяжелобольной, сказал:
— Я понимаю, что вам тяжело, очень тяжело, но впереди еще понадобится много мужества. Хватит у вас сил?
— Сил у меня хватит, — сказала она.
— Прошу вас, сегодня же, все то, что вы здесь рассказали, написать и завтра в девять часов утра принести ко мне, или нет, лучше товарищ Никитин встретится с вами подле вашего института и вы передадите ему в руки, хорошо?
— Хорошо, — также ответила она.
— Как же быть дальше? — спросила Шубина.
— Когда вы должны встретиться с Роггльсом? — спросил полковник Машеньку.
— Завтра.
Каширин немного подумал и сказал:
— Времени у нас мало. Фотографии чертежей, которых он так добивается, пожалуй, придется сделать… У вас аппарат при себе?
— Да, — Машенька достала из сумочки «Минокс» и положила на стол.
— Как это «сделать?» — удивилась Шубина.
— Как, это я вам потом скажу, а сейчас отвезите домой Крылову и передайте полковнику, что я прошу его ждать нас в институте.
Они простились и вышли из кабинета. Никитин отметил пропуска и проводил их. Когда он вернулся в кабинет, Каширин, задумавшись, сидел в кресле. Не нарушая молчания, Никитин сел напротив. Хотелось курить, он встал и подошел к столу, но на обычном месте папирос не было.
— Ну вот, главная фигура начинает вырисовываться, — сказал полковник и добавил: — конечно, Роггльс имеет самое прямое отношение к глуховскому преступлению. История Маши Крыловой и смерть инженера Ладыгина — это звенья одной цепи. Пытаясь проникнуть в научно-исследовательский институт, Роггльс действовал здесь, в Москве, а Гонзалес был направлен в Южноуральск на завод, но цель у них была одна — добыть чертежи нового вида зенитного вооружения.
— Вы серьезно хотите дать ему фотоснимки чертежей? — спросил Никитин.
— Разумеется. Нельзя же заронить в нем подозрения, он спрячет все концы, и клубок останется нераспутанным. Мы не знаем, кто этот человек с обмороженными ногами. Не знаем источника информации Роггльса в делах научно-исследовательского института. Кроме того, прежде чем изолировать Роггльса, нужно по делу убийства инженера Ладыгина иметь против него прямые улики. Хорошо, — закончил Каширин, — все эти вопросы будем решать завтра, а сейчас поедем в институт к полковнику Крылову, он нас ждет.
На семейное торжество они приехали в двенадцатом часу ночи. Когда Никитин открыл своим ключом дверь и они вошли в переднюю, их удивила тишина в квартире. Они сняли пальто и прошли в столовую.
Стол был накрыт на троих человек. Десять свечек на блюде вокруг свадебного пирога догорели и оплыли. Ксения, как была в нарядном светлом платье, спала на диване. Волнистая прядь ее светлых, коротко остриженных волос упала на глаза. Немного приоткрытый рот и яркий румянец делали ее похожей на девочку-подростка, а подложенная под щеку ладонь дополняла это впечатление.
Ксения работала в сорока километрах от Москвы начальником хирургического отделения большого военного госпиталя. Она поднималась каждый день в шесть часов утра и очень уставала. Затянувшееся ожидание сморило ее, и она незаметно уснула.
Всю эту ночь Машенька не спала и лишь под утро забылась коротким и беспокойным сном. Когда она проснулась и, набросив халатик, вышла в коридор, отцовской шинели на вешалке не было — сегодня Андрей Дмитриевич уехал в институт еще раньше обычного.
Медленно она открыла дверь в отцовскую комнату. На письменном столе лежал ролик пленки. Она посмотрела несколько первых кадров, репродукции с чертежей зенитного орудия, затем свернула пленку, вышла из кабинета и стала одеваться.
Когда Машенька шла от платформы электрической железной дороги в сторону Первой просеки, сердце ее билось ровными, спокойными ударами, она шла выполнить свой долг и все-таки…
Роггльс не оставил ей ни малейшей надежды и все-таки… маленький, едва ощутимый, чуть теплящийся огонек надежды еще немного грел ее остывшее и оскорбленное сердце.
День был мглистый. Шел редкий крупный снег. За несколько дней оттепели дорога стала рыхлой, ноги проваливались сквозь тонкий наст, идти было трудно и утомительно. Машенька не торопилась. «К чему? — думала она. — Раньше или позже, не все ли равно?»
Вот и глухой забор. Она с трудом, поднявшись на носки, просовывает руку в щель над калиткой, достает бечеву и поднимает щеколду. Когда она идет по запорошенной дорожке, стиснутой со всех сторон большими сугробами снега и буйной зарослью ельника, то чувствует, как утихшее было волнение поднимается вновь. Бетховенская четырехзвучная фраза опять вспоминается ей. Она слышит биение крови в висках, и эти удары переходят в ее воображении в предостерегающие взволнованные такты симфонии.
Машенька без стука открывает дверь и, машинально отряхнув у порога ноги, входит в комнату. Здесь все так же холодно. Печь не топлена. Роггльс спит сидя в кресле, ноги его закрыты пледом. Светится красным, дрожащим светом стоящий рядом с ним на полу электрический камин.
Она открывает сумочку и достает ролик пленки. Замок сумочки издает громкий металлический звук. Роггльс открывает глаза и некоторое время непонимающе смотрит на Машу, затем глаза его приобретают знакомый теплый взгляд и в углах губ дрожит сдерживаемая улыбка. Он протягивает к ней руку, и она, по-своему понимая этот жест, молча вкладывает в его руку ролик. Роггльс так же, как и она сегодня утром, просматривает несколько кадров негатива, затем, уже не сдерживая улыбки, открыв чугунную дверку, швыряет ролик пленки в печь.
