– У них спокойно. Однако что-то делают, – афганец перешел на английский, правда, ломаный и на удивление книжный. – Приблизительно тридцать. По периметру охрана. Машина. И военный вертолет... – он сплюнул, изображая оскорбленные чувства правоверного мусульманина. – И еще один большой вертолет... транспортный.
– Что он перевозит?
– Один большой грузовик, – пожал плечами афганец. – А на нем маленький самолет. – Потом добавил: – С ними американец. Ты его знаешь.
Сообщение на какой-то миг озадачило Хайда, потом ослабленное внимание снова обратилось к сидевшему перед ним на корточках человеку. Как и большинство обитателей Панджшера, Hyp был таджиком. Как и мусульмане по эту сторону советской границы. После гибели Масуда его люди держались американцев, даже англичан, потому что были обязаны им оружием. Слава Масуда как командира моджахедов гарантировала поступление "Стингеров", "Блоунайнов" и орудий. Афганские таджики искали повода перенести войну с русскими на территорию Советского Союза. Такие, как Hyp, уже считали за обиду служить людям вроде Хайда. Они хотели вновь воевать с русскими, а не следить за ними. Как только у них появится новый Масуд, их помощь кончится, когда Хайда уже не будет в живых. Он знал это, причем вполне определенно. Hyp тоже. Он уже был отмечен знаком смерти. Роковая ошибка поджидала его за каждым поворотом козьей тропы, но его это уже мало волновало.
– Что за маленький самолет? – спросил он, понимая, что это должно его касаться. Грузовик с самолетом на борту? Американец, который должен быть ему знаком? Он со стоном вздохнул, встряхнул головой, взъерошил волосы, потер запавшие щеки: – Что за американец? – переспросил, стараясь сосредоточиться.
– Он был в Панджшере... и в Пешаваре. Он давал ракеты. Забыл, как его зовут.
– ЦРУ? – Hyp в ответ кивнул. – С русскими? Вранье собачье.
Hyp пожал плечами и подергал короткую бородку. От него воняло немытым телом и грязной одеждой. В глазах сверкнула обида, он лишь негромко повторил:
– Я сказал, как есть.
– Фотографии делал длинным объективом?
– Это твое дело, – ответил Hyp.
Хайд почувствовал, как снова ускользает внимание и упорно накатывается волна усталости. Сказанное доходило до него словно свет испорченной лампочки. Слабые проблески вперемежку с темнотой.
– Вранье, – пробормотал он. Снова потер руками лицо. Затем, собрав силы, внимательно посмотрел на собеседника. – Ты уверен? Видел этого малого раньше, и он из ЦРУ? А теперь он с русскими военными?
Hyp медленно, терпеливо кивал, словно разговаривая с ребенком.
– Тогда о'кей! Поднимай остальных!
Hyp кивнул в последний раз и поднялся на ноги. Ветер рванул с новой силой, словно Hyp оставил за собой распахнутую дверь. Хайд посмотрел на дрожавшие руки, грязные, с обломанными ногтями, и схватился за торчавший за поясом пистолет.
Hyp, не оглядываясь на Хайда, боком, словно краб, двинулся по каменистому склону туда, где подкреплялись остальные семеро бойцов отряда. По синему небу рваными лохмотьями мчались облака. По самому крупному участку чистого неба высоко тянулся след самолета, летевшего в Ташкент, а может быть, даже в Москву. Появившееся из-за облаков холодное солнце вдруг позолотило склоны гор. Пейзаж не стал мягче, лишь засверкал льдом. Хайд тяжело встал. Ослабевшие ноги заныли. Он с отвращением думал о том, что надо двигаться, понимая, что это шаг к новым убийствам. Отправляться вместе с таджиками, следить за русскими, фотографировать, определять личность американца, выяснять, что за штука на грузовике, – все это приближало к убийствам.
И эти сидящие внизу юные панджшерцы, почти дети...
След самолета в высоте расплывался, превращаясь на ветру в бесформенное облако. Он стал спускаться по крутому склону. Из-под ног, поднимая пыль, сыпались камни. Когда он добрался до узкой извилистой козьей тропы, его уже ждали. Все восемь, одетые, будто разношерстные участники массовки на съемках дешевого фильма: в тюрбанах, шапках блином, бог знает откуда взявшемся кожаном шлеме советского парашютиста. В мешковатых штанах или в афганской солдатской робе в овчинных безрукавках, армейских куртках, с патронташами, гранатами, в бело-голубых панджшерских шарфах. Бородатые, молчаливые, настороженные. Готовые к новым убийствам. Сообщение Нура об американце в компании русских здесь, за пограничной чертой, не оставляло никаких сомнений в этом. Он кожей чувствовал их нетерпение. Если он сейчас же не прореагирует, то они, возможно, начнут с него. Он им основательно надоел. В лучшем случае его бросят одного, в худшем – бросят его труп и отправятся назад в Панджшерскую долину... или примкнут к таджикским моджахединам по советскую сторону границы.
С неимоверным усилием он проверил "Калашников", который передал ему один из них. Предохранитель отсутствовал. Они никогда не пользовались предохранителем, что уже само по себе вызывало страх. Один из них предложил закрутку гашиша, но он отрицательно покачал головой. Афганец невозмутимо промолчал.
– Ты уверен, что видел этого американца раньше? – снова спросил он Нура.
– Да. В Панджшере. Два-три года назад. И еще в Пешаваре.
Хайд кивнул и сделал вид, что думает и что наконец принял решение.
– О'кей, пошли. – Он встряхнул рюкзак, удобнее умещая его на плечах. – Hyp, показывай дорогу.
– Афганцы, словно дети, которым не терпится начать игру, тут же зашагали вперед. Сгорбившись, прищурив от пыли глаза, он двигался за ними по узкой, усыпанной камнями тропе. Ветер грозил сбить с ног, его порывы выводили из полусонного состояния.
Американец?.. Словно только сейчас до него дошло то, что давно должен был понять любой соображающий человек. Американец... из ЦРУ. Якшается с русскими военными. Он вздохнул, постепенно соображая, что здесь далеко не профессиональный интерес. Присутствия американца было достаточно, чтобы прибавить ему работы еще на день-другой... но не в этом дело. Он покачал головой. Имея на руках фотографии, он мог немедленно убираться из Таджикистана. Не нужно было терпеть еще неделю, оставшуюся до намеченного возвращения отряда. Можно было возвращаться хоть завтра.
Эта мысль лениво проникала в сознание, побуждая к действию. Он еще может выбраться из этой страшной дыры.
* * *
...Выходящие на Кутузовский проспект апартаменты никак не назовешь скромными. "Сколько роскоши!" – подумал Петр Диденко в то время как телохранитель из КГБ, сняв с него пальто, куда-то понес его, скорее всего в одно из помещений, в котором Петр никогда не бывал. Никитин встречал его в дверях главной гостиной, положив большие ладони на позолоченные ручки дверей. Александр Александрович Никитин, генеральный секретарь советской Коммунистической партии. У его головы на обоях с ворсистым рисунком висела яркая изящная иконка. Диденко помедлил, давая утихнуть дурным предчувствиям. А вообще-то, какое это имеет значение, сказал он себе, и кольнувшие его чувства презрения и подозрительности понемногу исчезли. В конце концов вся эта роскошь в основном дело рук Ирины. Даже "Правда" высмеивала ее за это. А "Крокодил", теперь свободно продающийся на улицах, называл ее не иначе как царицей. Здесь были искусно позолоченные иконы, столики резной работы, картины, позаимствованные ею в Москве и даже в Эрмитаже, толстые ковры и много цветов. Никитин провел его в гостиную, закрыв за собой створки дверей.
– Садись, Петр. Выпьешь? Разумеется, шотландское? – ухмыляясь, спрашивал Никитин, словно прочитав мысли, промелькнувшие в голове Диденко. Почему Диденко считает, что проводимые ими реформы должны обязательно нести на себе печать уродливого пуританства? Водка вместо виски, грубые деревянные столы, потертые половики? Почему он воображает, в наше-то время, что революции должны сопровождаться аскетизмом и даже нищетой? Он ни на минуту не сомневался в искренности Никитина. – Давай! – Никитин поднес ему почти полный стаканчик. – Выпьем, как всегда, за твое доброе здоровье, Петр! Казалось, даже всегдашняя грубовато-добродушная сердечность Никитина не вписывалась в перестройку – их бескровную революцию, попытку, говоря словами Никитина, перевести часы вперед. "Правда" окрестила его "ничем не примечательным героем", подразумевая, что он вовсе не герой!
Никитин отпил полрюмки коньяку. У Диденко дернулась кисть – до того захотелось взглянуть на циферблат простеньких часов. Но он удержался. Никитин, улыбаясь, приподнял рюмку, словно давая понять, что очередной тост за Диденко.
– За успех Ирины, – поспешно произнес Диденко, поднимая стаканчик. Его грани ловили проникавшие с улицы последние яркие лучи осени, отражая их на потолке. Никитин, кивнув, почти неслышно пробормотал: "За Ирину". Осушил рюмку и налил еще.
Стоя спиной к Диденко, спросил:
– Какие у нее шансы, Петр? Только честно! – На последних словах он почти сорвался на крик. И снова Диденко уловил притворство, игру, нечто, на его взгляд, непростительное, вызывающее тревогу. То обстоятельство, что Ирина была умна и сильно влияла на Никитина, не играло никакой роли! Все шло своим чередом. Изменения происходили сами по себе. Начатые ими реформы прочно укоренились и начинали давать плоды. Консерваторы отступали по всем фронтам. Никитин, как писали о нем американские газеты, не тратил слов попусту.
