Младший лейтенант подтолкнул его к Мещеряку.
— Соглашайся, браток, чего там долго раздумывать, — сказал он. — Видишь, вон хлопцы кивают… Жалко, конечно, тебя отпускать, но если надо… Мы ведь тоже с понятием. Я правильно рассуждаю, товарищ капитан–лейтенант?
— Правильно, — подтвердил Мещеряк.
— Тогда я согласен, — тихо произнес Нечаев.
— Договорились, — Мещеряк уселся рядом с Егоркиным. — До скорой встречи.
В штабе его ждала кропотливая и скучная работа. Мещеряк предпочитал иметь дело с людьми, но что поделать, если в наш просвещенный век сплошной грамотности без бумаг уже не обойтись? Битых два часа он ухлопал на изучение протокола допроса обер–лейтенанта Шредера, а потом, отложив его в сторону, еще какое–то время просидел с закрытыми глазами, восстанавливая в памяти все то, что ему довелось увидеть и услышать за последние сутки. Если бы можно было проникнуть взглядом в льдистые глаза обер–лейтенанта! Что там на самом донышке? Притворство? Хитрость? Злорадство?..
Он чувствовал, что от него ускользнуло что–то очень важное, существенное. Те факты, которые ему были известны, не притирались вплотную друг к другу, между ними оставались зазоры. Отсюда, очевидно, и возникало то ощущение пустоты, которое не покидало его.
Он потребовал, чтобы ему принесли все вещи, отобранные у Шредера. Кроме часов, портсигара и зажигалки, которые конфисковали разведчики, и той фотографии, которую вернули пленному, все остальные вещи, принадлежавшие Шредеру, были пронумерованы и хранились в сейфе. Были там офицерская книжка, письма и документы. Были там парабеллум и портфель.
Среди бумаг обер–лейтенанта Мещеряк обнаружил старое, датированное еще 10 октября, указание о порядке захвата Москвы и обращении с ее населением, адресованное группе армий «Центр», которым немцам так и не удалось воспользоваться, и два приказа командира той дивизии, в которую входил батальон Шредера, не представлявшие, однако, особой ценности. В этих приказах говорилось о новых назначениях, отпусках и необходимости крепить дисциплину.
Изучив все документы, Мещеряк тщательно исследовал портфель обер–лейтенанта и, разочаровавшись в нем, отложил в сторону. У него устали глаза, и он откинулся на спинку стула, чтобы передохнуть.
Оставалась еще карта… Ее Мещеряк приберег напоследок. На карту ему хотелось взглянуть отдохнувшими глазами.
Минут десять он просидел в задумчивости, наслаждаясь горьким дымом самокрутки.
Потом, когда табак выгорел, он притушил в пепельнице окурок и убрал ее со стола, чтобы расстелить карту.
Карта эта была изготовлена в Лейпциге, отпечатана на отличной бумаге. Штабной чертежник прошелся по ней хорошо отточенными цветными карандашами. Номера частей, фамилии командиров… То, что русские фамилии были искажены на немецкий лад, дела не меняло. Петрофф, Ефдокимофф… Откуда немецкая разведка могла раздобыть эти сведения? Кто–то ей, очевидно, поставлял эти ценные данные.
Вот это–то и предстояло выяснить.
А что, если сверить эту карту с нашей? Странно, что Мещеряк об этом не подумал раньше. Прихватив карту, отобранную у обер–лейтенанта Шредера, он направился к генералу. Начальник штаба должен уделить ему хотя бы несколько минут.
У начальника штаба только что закончилось совещание. Он сидел в расстегнутом кителе и обедал. Карта? Вот она, Мещеряк может устроиться за письменным столом. Ему что–нибудь удалось выяснить?
— Еще нет, — чистосердечно признался Мещеряк. Он не любил напускать туману.
Сверив обе карты, штабную и ту, которая была отобрана у обер–лейтенанта Шредера, Мещеряк столбиками выписал номера частей, обозначенные на них. Слева те, которые были на немецкой карте, а справа те, которые значились на нашей.
Все номера совпадали.
Однако на карте Шредера не были обозначены понтонно–мостовой батальон и артиллерийский полк резерва Главного командования. Почему?..
— Что там у вас? — спросил генерал, заметивший волнение Мещеряка.
— Разрешите, товарищ генерал… Вы не скажете, когда к нам прибыли понтонеры?
— Сейчас… — генерал отодвинул тарелку и, подойдя к столу, начал рыться в бумагах. — Двадцать седьмого января.
— Еще один вопрос. А артиллеристы?
— Двадцать второго.
— Понятно, — сказал Мещеряк. — Немцы, стало быть, добыли эти сведения еще до двадцать второго. Но тогда…
— Что еще? — генералу уже передалось волнение Мещеряка. Неужели капитан–лейтенант близок к развязке?
— Не можете ли вы назвать какую–нибудь часть, которая прибыла до двадцать второго?
— Семнадцатого прибыл автодорожный…
— Семнадцатого? — Мещеряк наклонился над немецкой картой. — Он у них обозначен.
— Что вы этим хотите сказать? Уж не думаете ли вы, что у меня в штабе…
— Только то, что сведения были собраны между семнадцатым и двадцать вторым января, — сказал Мещеряк. — Это мне и хотелось выяснить.
После этого он сжег листок, на котором делал пометки, и попросил разрешения уйти. Его охватило нетерпение. Так всегда бывало, когда он чувствовал, что напал на след. Но, выйдя от генерала, он вспомнил о Нечаеве и тут же вернулся, чтобы изложить генералу свою просьбу.
— Прибыл в ваше распоряжение…
— Наконец–то!.. — произнес Мещеряк, поднимаясь из–за стола. — Сними полушубок и располагайся.
Блиндаж, в котором очутился Нечаев, был оборудован на славу: обшитые досками стены, чугунная печурка, койки в два яруса… Чем не кубрик? Но выглядел блиндаж как–то странно, непривычно для глаза. Такое ощущение, помнится, Нечаев уже испытал однажды, когда впервые попал с матерью в одесский пассаж. Тогда его удивили зеркала, лепные завитушки на стенах, дешевая позолота — вся та сладкая, избыточная роскошь торгового заведения, которая, по замыслу архитектора и хозяев, должна была поразить воображение покупателей, но которая вызывала тошноту. Ошеломленный этой безвкусной, аляповатой роскошью, Нечаев тогда даже не обрадовался новому матросскому костюмчику, который купила ему мать.
Как давно это было!.. И вот теперь он снова испытал ото чувство. Как попали в этот фронтовой блиндаж протертые плюшевые кресла на гнутых ножках, кушетка и трюмо черного дерева? Им было место в приемной какого–нибудь обнищавшего зубного врача, занимающегося частной практикой.
— Удивлен? А это немецкий блиндаж, — объяснил Мещеряк. — Фрицы драпанули, оставив его в целости. Даже печурка еще топилась. Пришлось только выгрести всю макулатуру. Иллюстрированные журналы, газеты… Две недели я копался в этом добре. Думаешь, напрасно? Удалось кое–что выудить. А остальное пустил на растопку.
Перед ним и сейчас еще лежал номер эсэсовской газеты «Дас шварце корпс».
— Здесь будешь жить и работать, — сказал Мещеряк. — Вон то место свободно. Есть еще вопросы? А сейчас помолчи, не мешай…
Нечаеву хотелось спросить, а где же он будет воевать, но Мещеряк уже отвернулся.
Мещеряку надо было сосредоточиться. Он никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Думал: стоит ему остаться одному, как все пойдет как по маслу. Ан нет!.. Его раздражало даже тиканье часов. Именно потому, что он был один, а дело не двигалось, он стал восприимчив ко всему тому, чего люди обычно не замечают. В печурке жарко гудело, бумаги шуршали… И чем плотнее была тишина, тем эти ничтожные звуки становились громче, назойливее. Искусственная отрешенность не давалась ему. Он не был человеком тишины. Ему надо было находиться в гуще жизни.
И вот — нет худа без добра — явился Нечаев. Снял полушубок, развязал вещмешок… Но странное дело: эти посторонние звуки уже не раздражали Мещеряка. Напротив.
«Так на чем мы с вами остановились? — как говаривал когда–то у них в училище преподаватель тактики капитан первого ранга со странной двойной фамилией Дуда–Дудинский. — А остановились мы с вами вот на чем. Эскадры заняли исходные позиции…»
С этого и следовало начинать. С исходных позиций. Прежде всего надо было определить круг лиц, которые либо имели доступ к секретным документам, либо свободно, не вызывая подозрений, посещали соединения и части, «ходившие в состав той армии, в которой служил теперь он, Мещеряк.
Всех людей, имевших в штабе доступ к секретным документам, всех оперативных работников и офицеров связи Мещеряк знал наперечет. Он и сейчас видел их лица. Улыбчивые, хмурые, усталые, довольные, растерянные… Но ни на одного из этих людей не могло пасть подозрение. Калиновский? Отпадает… Мурашко? Этот себе на уме, но Мещеряк знает его еще по флоту. Касымбаев? Исключено… Люди эти были разные, со своими слабостями и недостатками, бедами, радостями и печалями, но разве можно было их винить за это? Себя самого Мещеряк тоже не считал совершенством. Один не прочь пропустить в компании рюмаху, другой дока по женской части, третий вечно стреляет папиросы у друзей… И все–таки верность этих людей присяге и воинскому долгу не вызывала сомнений.
