Мы вышли к полуразрушенному, закоптевшему вокзалу и зашагали по унылым, безлюдным, обгорелым улицам, словно по ним прошел огненный смерч.
В городской управе, проверив документы, нас провели к бургомистру.
Всеволод Борисович Родько встретил любезно: поднялся с кресла, вышел из-за стола и пожимал крепко руку, со словами:
—Добро пожаловать! С приездом! Нашего полку прибыло! Очень рад, очень рад! — Потом обратился ко мне:
— Вла... простите, Иван Васильевич, мне звонил Георгий Сергеевич, просил выправить документы. Все сделано. Вот ваше удостоверение, заверенное немецким командованием, — и протянул его мне. Потом, повернувшись к остальным, продолжал:
— А вы, господа, сейчас дадите свои координаты, и мы тут же все обстряпаем!
И в самом деле, не прошло и часа, как все было готово. На столе появились четверть водки, стаканы, какая-то закусь, и после, видимо, уже давно «накатанных» тостов бургомистр принялся рассказывать о сложившейся в Витебске обстановке, которая все усугублялась из-за партизан—этих глупцов, упорно отстаивающих жидовскую власть.
—А правда ли, что немцы в городе вылавливают евреев? — спросил сидевший со мной рядом Федор Курбатов.
— Их племя заслуживает изоляции! И не только изоляции! Вспомните, что они сделали с Российской империей? По переписи в конце прошлого века в Витебске проживало около шестидесяти процентов евреев. Ходеры, Талмуд-Тора, раввинское училище—ешибот, мужская и женская гимназии, коммерческое училище, вся торговля, не говоря о шинках... После революции они окончательно сели на голову нашему нищему белорусскому народу! Девятого июля сорок первого большая их часть эвакуировалась в поездах, на машинах и пешком в сторону Сурожа. А оставшихся, по распоряжению шефа Витебска обер- штурмбаннфюрера Генриха Бременкампфа, почти поголовно уничтожили в октябре. Так что вылавливать уже некого...
— Убивать всех подряд, по-моему, больше чем варварство! — не успокаивался Федор.
Родько зло поглядел на Курбатова:
— Значит, им, ради наживы, можно провоцировать мировые войны, поработать Россию можно?! Уничтожить, войной, голодом, разрухой, тюрьмами, лагерями, расстрелами сотню миллионов россиян — пустяк! А наш Иванушка-дурачок все еще сидит с повязкой на глазах и размахивает дубинкой! А тот, кто снял повязку, кто познал фальшь их демагогии,—тот больше чем варвар!..
Федор открыл было рот, но я тихонько подтолкнул его коленом. И он промолчал.
Тем временем бургомистр, покрасневший от выпитой водки, выпучив глаза и время от времени ударяя кулаком по столу, переходя с баритона на фальцет, выплескивал злобу:
— Это проклятое люциферово племя убийц, грабителей и стяжателей, замешанное на крови христиан.
Сидящие переглянулись. Родько это заметил.
— Да! Да! Здесь, неподалеку от Велижа, в прошлом веке схватили двух христианских мальчиков, остригли им ногти, сделали обрезание, качали в бочке, перевязав ремнем под коленями, и стали колоть по всему телу, собирая вытекающую кровь. Потом мертвых сбросили с пристани в Двину...
— Ну знаете... — забасил Федор.
Родько отмахнулся и яростно продолжал:
— Весьма уважаемый писатель, лексикограф, работал в качестве чиновника Министерства внутренних дел России, является автором весьма серьезного труда: «Розыск о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их». В них описано сто тридцать четыре ритуальных убийства. И кто автор? — Родько сделал паузу.
Все пожали плечами и переглянулись, потом уставились на бургомистра.
— Не таращите глаза!.. Наш знаменитый составитель словаря, Владимир Даль!..
Его слова ошарашили.
Увидев, что мои ребята все больше хмелеют и могут наговорить лишнего, о чем помышлял, видимо, бургомистр, я поднялся и стал прощаться.
Мы вышли на крыльцо. Навстречу по ступенькам поднимался высокого роста худощавый мужчина в штатском. Я тут же узнал в нем Гункина. Поглядев на меня, он заулыбался:
— Здраво! Добро нам дошао! Как си? Ты с ними? — он, кивнув в сторону оставшихся, протянул руку.
— Здравствуй, Николай! А ты тут что делаешь? — И, пожимая руку, заглянул в глаза.
—Ведаю паспортным столом. Иду к бургомистру. Он у себя? Понимаешь... — он с надеждой посмотрел на меня,—очередная неприятность... Кругом шуруют партизаны. Население недовольно, кто может, драпают из Витебска... На днях, — он понизил тон и почти шепотом продолжал,—из Первой больницы рано утром бежал полковник Тищенко Павел Николаевич, начальник штаба Двадцать Девятого стрелкового корпуса. Он был тяжело ранен под Невелем, попал в плен, немцы им очень заинтересовались. Пролежал в Велиже до марта, потом его перевели на Лабазную. А вслед за ним исчезли уже из Второй городской больницы товарищи полковника, летчик Шатиришвили и еще пять человек. Это уже на Ветеринарной, где директором сестра нашего Жоржа Околовича, Ксения... Понимаешь?
— А тебе-то что? Убежали, и ладно!
— Бременкампфа, оберштурмфюрера, знаешь?
— Шефа СС Витебска? Слыхал, но лично Бог миловал.
— Беснуется он, послал шефа уголовной полиции Туровского ко мне сегодня утром собрать данные, на чье имя регистрировались паспорта в управе в последние дни. Пристал, как ножом к горлу! — Гункин почесал себе нос. — Понимаешь?! Дело такое... — и снова замялся. — Четырнадцатого приходила Ксения Сергеевна и зарегистрировала вроде целую пачку паспортов. Дело в том, что я распорядился предоставить ей самой отмечать своих больных... Сам понимаешь — сестра
Жоржа. И вроде свалял дурака. Вот и хотел посоветоваться с нашим «Раком».
— Не торопишься ли? Сначала убедись, в какой мере причастна и причастна ли вообще к этой операции доктор Околович, а потом уже что-то затевай. Родько только недавно вовлечен в наш Союз, и так сразу его отпугнуть, навалив такое дело, неблагоразумно. Ксению Сергеевну я не видел, но полагаю, она настоящий русский человек: Жоржа она не предала, когда он посетил ее и мать в Ленинграде, из Витебска не бежала... Главное, не забывай, мы не фашистские холуи, нам следует приглядываться, прислушиваться... принюхиваться, стараться всем существом понять, что нужно, что хочет наш народ. Наябедничаешь на уважаемого врача, Родько с перепугу доложит немцам, а те, недолго думая, арестуют бедную женщину. Ты знаешь, чем это чревато. Исходя из всего, не советую вмешиваться в историю.
— Ты прав! — согласился Гункин и, подхватив меня под руку, повел по ступенькам на тротуар.
— Хорошо, я Туровскому ничего не сказал... А кто эти люди?
— Будущие энтеэсовцы! Хочу с ними перебраться на ту сторону!
— С одобрения немцев?
— Ты же знаешь, кого мы готовим в лагерях под Берлином!
— Полицаев, маленьких бургомистров...
— Полицаев, провокаторов, карателей, одним словом, холуев на оккупированной территории, — перебил я Гункина в ожидании его реакции.
Он только уныло кивнул головой и, не отпуская моей руки, спросил:
— Вы куда? Немного вас провожу.
— Очень хорошо. Нам отвели помещение на Марковщине, покажешь дорогу. Ладно?
Мы шли впереди, следовавшая за нами группа громко о чем-то заспорила. И тут же нас нагнали Силка и Федор.
— Скажыть, начальники, — обратился к нам Силка,—хиба той, шо пысав про ритуальны убийства, той Даль, росыянин?
— Говорят тебе — немец! — рубанул рукой Курбатов.
—Отец Владимира—Иоганн, датчанин, мать—полунемка, полуфранцуженка. Родился Владимир в Луганске в 1801 году, под конец жизни принял православие. В тридцатых—сороковых годах был одним из самых популярных писателей России под псевдонимом Казак Луганский.
Удивленно поглядел на них Гункин и покачал головой, — стал прощаться:
—Заходи сегодня вечерком ко мне, расскажешь, что на свете делается. — И объяснил, как пройти на Марковщину.
Устроившись, я предложил ребятам побродить по городу, а сам отправился на Ветеринарную во Вторую городскую больницу. Уж очень заинтересовало меня предположение Гункина о связи Ксении Околович с бегством полковника Тищенко и группы его товарищей. Повод был: привет от брата.
