Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.
Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:
— А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.
— Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?
— Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.
— Чему обязан вашим вниманием? — сухо спросил Семиреченко.
— А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.
— А что вы называете соответствующей обстановкой?
— Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.
— У вас? Это что? Официальный вызов?
— Это приглашение офицера и коммуниста, — спокойно произнес Любавин, — и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.
Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.
— Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?
— Если можно, ближе к делу, — стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. — Я допустил какую-нибудь ошибку?
— Нет, но вы можете ее допустить.
— Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти — адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.
— Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.
— Объясните, пойму.
— Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? — и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.
— Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? — грубо спросил Семиреченко.
— Николай Александрович, не надо, — мягко произнес Любавин.
— Чего не надо?
— Вот этой запальчивости, нервозности, злости… Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.
Семиреченко молча кивнул головой.
— Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.
Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.
— Спрашивайте, Анатолий Константинович.
Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится.
— О чем же вам говорит эта фотография?
Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: «Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю жизнь».
— Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, — сказал Любавин. — Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.
— Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.
— Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.
С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: «Доказательства!..»
— Я имею возможность представить вам только одно доказательство — это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.
— Не имею оснований не верить вам, и все-таки все это мне кажется невероятным. Я много прожил и так ошибаться в людях…
— Нужно верить. Необходимо. Более того, вам нужно набраться мужества, чтобы помочь и самому себе, и нам. Вы очень близки друг с другом?
— Смотря что вы вкладываете в понятие «близки». Нами было сказано друг другу главное, а во всем остальном — рукопожатие на трамвайной остановке. Я очень скоро должен уехать. Что ж, я уеду один.
— А вот этого нам как раз не хотелось бы.
— Что же вы мне предлагаете?
— Возможность убедиться в правоте моих слов. И это для вас очень важно, не так ли?
Семиреченко кивнул головой.
— Вы можете нам помочь.
— А конкретно?
— Вы договорились ехать в Киев вместе, не так ли?
— Так.
— Вам Остапенко ни слова не говорила о Белой Церкви?
— Нет.
— Так вот, в день отъезда, а может быть даже в дороге, она скажет вам, что ей необходимо сойти в Белой Церкви. Правда, не знаю еще, какой предлог она для этого придумает. Может быть, сошлется на родственницу, которая должна ее там встретить. Так вот нам хотелось бы, чтобы до Белой Церкви она спокойно ехала вместе с вами. Я знаю, что это для вас будет тяжело, но иного выхода, чтобы довести дело до конца, не вспугнув опаснейшую группу — целую группу шпионов, мы не видим.
— Хорошо, я согласен, — глухо проговорил Семиреченко. — Но потом когда-нибудь, вы мне скажете, что же все-таки происходило. Вы поймите, это не простое любопытство. Иногда нелегко расстаться с тем, что приобрел даже в мыслях.
— Да, обещаю вам это. Вы можете взять с собой какой-нибудь портфель или хорошо закрывающуюся папку? Держите ее сверху в чемодане и постарайтесь делать вид, что вы ее бережете.
— Могу, разумеется. У меня есть портфель.
— Вложите туда какие-нибудь записки и какой-нибудь пустяковый чертеж, хотя бы одну из тех схем, что печатаются в учебниках. Перед отъездом наш сотрудник положит вам в портфель пару листков специальной фотобумаги. Портфель не открывайте до дому. Дома проявите эту бумагу при красном свете, она вам кое о чем расскажет.
— И заменит мне эту фотографию? — горько улыбнулся Семиреченко, возвращая Любавину портрет Татьяны.
— Если не заменит, то во всяком случае многое объяснит.
— Что же, Анатолий Константинович, мне остается, хоть это и звучит парадоксально в моем положении, только поблагодарить вас. Мы еще увидимся?
— Вряд ли. В этом, сейчас во всяком случае, нет необходимости. Но позже я встретиться с вами все-таки хочу. Я буду искренне рад такой встрече, Николай Александрович. Вот вам мой телефон, — протянул Любавин клочок бумажки. — Когда будете укладываться в дорогу, позвоните мне, попрощаемся. А к вам забежит мой сотрудник. Кстати, если не возражаете, он приобретет вам билеты до Киева. Так будет удобнее.
— Хорошо.
Любавин проводил Семиреченко и возвратился в свой кабинет.
У Анны Марковны было испорчено настроение. С утра в квартире Кокоревых растрезвонился продолжительными звонками телефон, потом онемел. Анне Марковне пришлось подняться к соседям и долго дозваниваться до бюро повреждений, чтобы прислали монтеров. Монтеры пришли перед самым обедом, разобрали аппарат, покрутили в нем какие-то шурупчики, потом вновь собрали и, заявив, что аппарат испорчен и его нужно забрать на ремонт, вместо него поставили временно другой.
Вечером почтальон принес телеграмму от Васи. Телеграмма была очень короткой, но, судя по ее содержанию, Вася чувствовал себя отлично.
Позже Анну Марковну попросила к телефону какая-то девушка с приятным мелодичным голосом. Она сказала, что звонит из профкома института и осведомилась, нет ли известий от Васи. «Выехавшая раньше группа студентов собралась в Ленинград, — сказала девушка, — и нас беспокоит, догнал ли Вася своих товарищей».
— Да, да, догнал, дорогая, — сообщила Анна Марковна. — Как раз пару часов назад пришла телеграмма. Вася очень доволен поездкой. Одну минуточку, я вам сейчас прочту телеграмму, Анна Марковна прочла: «От Москвы в восторге, выезжаю в Ленинград. Крепко целую. Вася».
