— Тысяча песо? — с презрением переспросила я. — Пятьсот долларов? Что ж, за мою японскую историю вы получите больше, наверное. Хорошо бы, чтобы ненамного… Но… Много работы.
Убивать Эдди на моих глазах Кулас не стал. Возможно, потому, что как раз в этот момент на бамбуковую веранду, тяжело топая, из темноты поднялись два констебля в полном великолепии — каждый с двумя револьверами за поясом, в ремнях и портупеях. Гобьерно, одним словом. На Куласа они никакого внимания, конечно же, демонстративно не обратили (он на них тоже), а вот меня осмотрели с некоторым подозрением: что такая дама делает в таком месте?
— Связь можно держать через… — начал Кулас.
— …через вашего Хуана де ла Круса, конечно, — завершила я.
Кулас снова начал еле заметно улыбаться.
— Я читала хроники сакдалистского восстания, — пояснила я. — Видела фото лидеров в тюремных одеждах. И в подписи к ним наткнулась на это имя. Прочитала, что некий Хуан де ла Крус убит при штурме пресиденсии Кабуяо. Видимо, не убит. Да и вообще, знаем мы эти шутки — когда человек говорит, что будет ждать меня с калесой в конце улицы, но оказывается совсем не в том конце, в котором следовало бы.
Что такое? Они оба, то есть и Эдди тоже, тихо смеялись. Я сказала нечто смешное?
— Хуан де ла Крус — это… — попытался объяснить Кулас.
— Как Джон Смит, — помог ему Эдди. — Испанцы так называли тех крестьян, которым не могли придумать другую фамилию, когда шла кампания смены имен на христианские. Хуан, принадлежащий кресту. Их сейчас в стране, может, миллион с этим именем.
— Но ваш Хуан, — медленно сказал Кулас, — он, конечно, не Хуан. Все правда. Когда того убили, он взял его имя. Потому что тот Хуан никогда не умрет. Я тоже Хуан де ла Крус. Убьют меня — все скажут, что Кулас жив, потому что… Да, связь будем держать через Хуана.
Дальше мы с большим уважением друг к другу начали долгий разговор о деньгах, задатке и деталях операции. Который принес неожиданный результат: Кулас клялся, что японский профессор теперь просто-напросто будет под круглосуточным наблюдением (а то вдруг войдет во время уборки?), записывать результаты будет все тот же Хуан, поскольку он очень грамотный.
А что, полезная идея.
И еще я попросила — если, конечно, это не нарушает чьих-то планов — чтобы Кулас простил Эдди долг, если таковой образовался за ним по итогам одной истории, которую лучше серьезным людям вслух не упоминать. Потому что — какой смысл? Откуда у него деньги, хоть он и Урданета?
Кулас в очередной раз хрюкнул носом и мрачно кивнул.
Конец беседе. Эдди, поколебавшись, предложил мне руку на ступенях террасы, а я приняла ее.
— Она ничего не знала! Клянусь вам чем угодно! — прошептал он.
— Эдди, — повернулась я, всматриваясь в его лицо в темноте, — а почему, как вы думаете, я вообще с вами имею дело? Да только потому, что вы во всей этой чертовой стране оказались единственным человеком, который не вышвырнул, как грязную тряпку, Долорес де ла Роса. Я знаю, что она ничего не знала. Конечно, вы ей ничего не сказали бы. И за нее вам многое простится. Ладно, где там наш экипаж… Да-да, Хуан подвезет и вас тоже. И вы и дальше можете заходить в мой… наш с Лолой офис. Если хотите — с чертежами галеона. Один я у вас даже куплю. На память. Потом, когда придет пора ехать домой.
Жемчужная Матильда возникла из темноты, я погладила ее теплый нос. Бессмертный Хуан, возвышавшийся над нами загадочной тенью, бросил, как всегда, бывшее и почти чистое полотенце на колесо, чтобы я оперлась на него рукой.
Найти ногой ступеньку мне помог колыхающийся свет плошек из дверей магазинчика сари-сари, которым управлял, как и по всей стране, местный китаец. Я знала, что тут можно на двух кубических ярдах найти любой нужный окрестным домам товар. А утром получить миску горячей рисовой каши — чжоу, жидкой, почти как суп, в нее будет брошена щепотка жареного и щепотка резаного зеленого лука. За кашей можно даже не приходить к китайцу — он сам понесет эту чжоу по улице на коромысле, с каждого конца которого будет покачиваться бамбуковая кастрюля-фьямбрера.
Эдди молча взгромоздился рядом на сиденье. От него пахло пережитым страхом.
Я не заметила, как кончилось время. То есть — кончился год.
Могла бы заметить, когда господа бандолерос выразили недоумение: действительно сейчас? Вы хотите, чтобы мы стащили эти японские бумаги сейчас?
В итоге они взялись за дело, мой китаец Джефри переснял бумаги из комнаты профессора Масанори Фукумото фактически мгновенно. Потому что у меня нашелся для бандолерос (собственно, для представляющего их Хуана, которого я продолжала считать как бы своим) сильный аргумент: вы хотите получить деньги завтра или в том году?
Мой аргумент был принят, слежку за японцем также поставили мгновенно.
Дальше начинались проблемы Верта.
— Но я же давно продумал, как это сделать, — задумчиво протянул он, постукивая по каменной столешнице хрусткими фотостатами в длинных пальцах. — Занятий у нас в университете фактически уже нет, но студенты — есть.
Ну конечно, подумала я — деньги они тоже хотят получить к Рождеству, а не в новом году.
— А это по сути одна небольшая команда тех, кто знает японский, — продолжал Верт. — И еще у меня есть один бывший студент, хорошо устроившийся — у японцев, конечно. Он бывших соучеников всех знает, будет раздавать им эти листы, по одному и в перепутанном виде. Будет собирать переводы. Боюсь, что возьмет себе часть денег в виде процента.
— А вас — как бы и нет?
— Ну, так не бывает — чтобы совсем нет. Он будет отдавать переводы мне, неоднократно, и таиться во мраке мне долго не удастся. Кому-то расскажет, лучшему другу. Студенты тоже будут болтать между собой. Просто до меня, если что, доберутся не сразу. Ладно, посмотрим. Тут проблема — как отличить в этих переведенных профессорских бумагах то, что нам надо, от его планов лекций и семинаров. Я ведь не сумею этого сделать.
— Почему?
— Вы опять забыли, что я не знаю этого вашего английского, — с грустной иронией сказал Верт. — Они же не смогут все это перевести на французский.
— А ваш бывший японский студент с вами как говорит?
Верт лишь вздохнул. Видимо, искусство пантомимы он довел здесь до совершенства.
Мне не очень нравилась вся эта ситуация, Верту, видимо, тоже. Я уже знала, что нам обоим в худшем случае придется, как у меня уже не раз бывало, очень быстро убегать.
— А что вы делаете в эти дни? — вдруг безучастно спросил он. — Быть на чужом празднике, да еще таком неистовом — такое мне знакомо, и, знаете ли, это сложно.
Мир изменил цвет, зазвучал по-другому. Только что передо мной сидел человек, с которым недавно что-то произошло — он как будто перестал меня замечать, и мне было с ним снова легко. И вот так, одной фразой, он вернул все в те дни, когда я боялась поднять на него взгляд. Он думает обо мне, он знает, что я чувствую. Как это страшно.
А в самом-то деле — что я здесь делаю, в пустом офисе? Лола приходит сюда в эти дни как хочет, не спрашивая, в полной уверенности, что уволить ее за это — по местным, конечно, обычаям — нельзя. Приходит, сидит под плакатом, которым Эдди украсил стену над ее головой:
«Работайте прилежно восемь часов и не беспокойтесь ни о чем — так вы сможете когда-нибудь стать боссом, работать по восемнадцать часов в день и беспокоиться обо всем».
Лола — стать боссом? А ведь… Да, придет день, и Лола тоже это сможет. Она глупа? Так это не обязательно помешает ей руководить умными. Какое-то время по крайней мере.
И она достаточно умна, чтобы понять, что дел и вправду никаких, ну кто придет к нам сейчас искать служащих для найма или предлагать себя в качестве таковых?
Манила полностью перестала работать. Правда, накануне Рождества констебулярия и полиция довела до состояния истерики операцию по отлову капитана Куласа и бывшего шефа полиции Теодора Аседильо, искать их начали, думаете, где? В соседних провинциях — Лагуне и Тайябасе.
Уснула даже политика. Это произошло двадцать первого декабря, когда парламент полностью и окончательно принял то, с чем приехал сюда генерал Макартур. Закон о национальной обороне. И ушел на каникулы, конечно.
Как я понимаю, это еще было легко — менее чем за три недели покончить с неизбежным идиотизмом. Вот говорит член Национального собрания, герой, отец неудавшейся с первого раза независимости генерал Агинальдо — это под его командой великий ныне Мануэль Кесон убивал похитивших эту независимость американцев: «Страна не должна тратить деньги на бесполезные претензии. Надо полагаться на международную справедливость. Для внутреннего же мира на Филиппинах главное — остановить голод».
Член собрания Самилло Осиас: «Законопроект — сатурналия экстравагантности. У нас нет риса кормить людей, но есть пули для солдат. А сколько мы им платим, нашим солдатам? Пять сентаво в день не хватит даже на пачку сигарет. Наконец, служба в армии — это против духа христианства. Готовиться к миру, готовясь к войне, — уже немодно, давайте просто готовиться к миру».
