— А что, талибы могут захватить Талукан? — присоединился к разговору я.
Малек замялся.
— Ну, сейчас-то рамадан… Ну, это знаете…
Я знал:
— Пост.
— Ну да, можно и так сказать. Пока рамадан, никто не стреляет. Так что для вас сейчас самое хорошее время. Но рамадан заканчивается через несколько дней. И что дальше будет, никто не знает.
Малек говорил по-русски легко, хотя и с акцентом, Восточные люди, в своей массе вышедшие из торговцев, вообще очень способны к языкам. Я убеждался в этом в сотый раз.
— А почему же вы сами не остались в Одессе?
— У меня здесь, помимо работы, родители и дом. Мои оба брата погибли, так что теперь…
Он постеснялся договорить. Теперь семья была на нем.
Говорить, перекрикивая шум мотора, было трудно, и я, кивнув ему понимающе, выпрямился.
В этом вертолете уже был Афганистан. Я летел туда впервые, но это было понятно. Мужчины — кроме нашей группы, Малека, Фарука и двух иранцев — были одеты в длинные шерстяные плащи, типа бурнусов, здесь их называли чапаны. На голове у большинства были шерстяные же коричневые круглые шапки, заканчивавшиеся внизу круглым ободком. Как я уже выяснил, он был образован закатанной вверх тонкой шерстью. Наверное, при желании ее можно было размотать и использовать как шарф, хотя тогда и лицо оказывалось закрытым. Я уже спросил об этом у Фарука, этот головной убор назывался пакуль. Он был как бы частью военной формы в армии Масуда, но, как я скоро смог убедиться, пакуль был так же распространен, как и чалма.
В вертолете летели и две женщины. Сказать, были ли они молодые или старые, привлекательные или уродины, было невозможно. На них была не просто паранджа. Их голову закрывал глухой капюшон, прорезанный лишь узкой полоской вуали на уровне глаз.
Самих глаз видно не было. А с плеч до земли женщины были окутаны балахоном из такой же желто-зеленой плотной ткани. Разумеется, женщины сидели на полу. Мы пытались было, пока рассаживались, уступить свои места на скамейке, но они отказались возмущенным щебетанием. Они сидели, выпрямив спины, — наверное, молились, чтобы стальная птица доставила их домой живыми и невредимыми.
Я выглянул в иллюминатор. Мы пролетали над однообразным грязно-бежевым предгорьем, без каких-либо признаков жилья. Скальные породы сменялись каменистой пустыней, которую прорезал вдруг широкий поток, разбившийся на несколько переплетающихся рукавов. Я ткнул в бок Димыча.
— Пяндж, — определил он, бросив взгляд за окно.
— Вы что, бывали уже в Афганистане? — спросил Малек.
Я напрягся, но реакция у Димыча была неплохой.
— По карте посмотрел. Здесь другой реки нет. Ну, заслуживающей такого названия. А что, не Пяндж?
— Пяндж!
И тут произошло следующее. Шум двигателя изменился, и вертолет начал немедленно терять высоту. Это, в сущности, нельзя было назвать падением, но и на маневр это было не похоже. Земля быстро приближалась, и это было понятно даже тем, кто не сидел у иллюминатора.
Димыч выглянул в окно, и на его лице заиграли скулы.
— Похоже, мы падаем! — стараясь говорить легкомысленно, произнес я.
Димыч молча посмотрел на меня. Афганцы, сидевшие на полу, теперь принялись оживленно переговариваться на дари.
Я посмотрел на цистерну с керосином. Над ней, как я заметил при посадке, болтался парашют в брезентовой сумке. Один на тридцать два человека.
— Он твой! — шутливо сказал я Димычу. Перекрикивавшийся со своими соотечественниками Малек не мог нас слышать. — Ты, наверно, один умеешь им пользоваться.
Димыч только усмехнулся.
— Его сложили лет пятнадцать назад, держу пари, наши же. Он уже никого не спасет.
Я выглянул в иллюминатор. Вертолет шел навстречу земле под острым углом. До столкновения оставалось несколько метров — уже были отчетливо видны метелки на высокой траве, покрывавшей местность.
— Что, мы сейчас врежемся? — спросил Илья. Просто спросил: он вполне владел собой.
— Похоже, — ответил ему Димыч. — Жалко, не договорим с Малеком — интересный был разговор.
Странное дело: никому из нас не пришло в голову попрощаться — друг с другом или мысленно с близкими (мы потом обсудили это). Афганцы перекрикивались, но тоже не панически — такая перепалка вполне могла произойти на базаре. А мы просто смотрели друг на друга и ждали смерти.
Вертолет покосился на правый бок. Пушистые белесые метелки теперь уже стелились под винтом. А сам винт должен был вот-вот чиркнуть землю.
И тут двигатель, который и так уже ревел в агонии, взял, вероятно, самую высокую ноту в своей жизни. Вертолет вздрогнул и также бочком медленно вошел в вираж, оторвавший его от земли. Метелки выпрямились, потом стали меньше, потом превратились в кусок шелковой ткани, переливавшейся под ветром.
В меня стреляли не раз — я могу даже сказать, много раз. На моих глазах, совсем рядом со мной убивали и товарищей, и друзей, и моих самых близких. Но это все было по-другому. Человек стоял с тобой рядом, а в следующий миг он падал. Ты понимал, что на его месте мог быть ты, но ты не глядел в лицо своей смерти.
Для этого нужно было бы, чтобы ты увидел пулю, которая вылетела из чьего-то «ствола», чтобы ты видел, как она медленно летит в тебя, и в последний момент заметил, что она летит мимо. Все дело в скорости! А приближение земли у меня было время рассмотреть.
И знаете, что? Я вспомнил про молитву. Критический момент был позади, но тогда у меня не было никаких мыслей, только тупое ожидание финального столкновения. Не было и фильма изо всех важных и неважных событий жизни, который, как утверждают, проносится в сознании перед самой смертью. Но что мешало вертолету грохнуться через какой-нибудь десяток километров? И я стал молиться.
Разумеется, я был воспитан атеистом. Все, что я знал о христианстве, было рассказано нам с моей первой женой Ритой во время подготовки в Лесной школе КГБ под Москвой. Потом, уже на Кубе, где перед заброской в Штаты мы два года осваивали местный испанский, мы прошли практические занятия. Анхель и Белинда, наши друзья, которые должны были превратить нас в настоящих кубинцев, не раз ходили с нами в церковь, где мы освоили все католические обряды. Мы изредка, по большим праздникам, ходим в церковь и в Нью-Йорке: Джессика — католичка, как, соответственно, и наш сын Бобби. Так вот, из всего этого запаса знаний в нужный момент не всплыло ничего. А вспомнилась мамина молитва, которой ее научили ее две православные московские бабушки. Молитва такая: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, спаси и защити мя!» Я никогда в жизни не произносил ее — ни вслух, ни мысленно. У меня свой способ встречать сложные ситуации: я смотрю на себя со стороны и свысока, с расстояния двух рук, вытянутых под углом в 45 градусов. Но в тот момент и это мне не пришло в голову. Вспомнилась молитва, которую я услышал когда-то очень давно, и не догадывался, что она все еще хранится у меня в памяти.
Знаете, что еще? Мне было неловко молить о собственном спасении. Я всегда ненавидел просить за себя. Может быть, в этом и было некое лицемерие — даже перед самим собой и даже перед лицом смерти, — но я представил себе мою маму, которая по-прежнему живет в Москве и с которой мы только что провели вместе целую неделю, представил себе Джессику, ее мать Пэгги, с которой мы очень дружны, моего одиннадцатилетнего сына Бобби. Я представил себе их горе, когда они узнают о моей гибели, — а мы все еще были в воздухе, и двигатель вертолета по-прежнему ревел из последних сил. И я стал молиться. Слова были такие: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, ради наших близких, спаси и защити нас всех! Если это возможно».
Глупо? Тем не менее я успел произнести эту молитву добрую сотню раз. В сущности, я не переставал повторять ее про себя до тех самых пор, пока наш вертолет не коснулся колесами пожухлой травы посреди превращенной в аэродром спортивной площадки в центре города Талукана.
Куртка с термоизоляцией свою гарантию почти оправдывала. Я перестал дрожать и даже высунул кончик носа из-под одеяла. Но заснуть мне по-прежнему не удавалось. И дело было не в клокочущем храпе Ильи, который равными интервалами отмерял тишину. Ну, да бог с ним, со сном! И мы отдохнем!
Я уже успел сообщить, кем я считался и кем я не был. Теперь пора сказать, кто я такой и зачем поехал в Афганистан.
Об основных вехах моей жизни я уже рассказывал, и повторяться не хочется. Для тех, кто не знает, достаточно сказать, что — сын испанского беженца, привезенного в СССР конце 30-х после поражения республики. На меня положила глаз разведка, и в девятнадцать лет я имел наивность согласиться стать нелегальным агентом, собственно, нас готовили вместе с моей женой Ритой, тоже дочерью испанских беженцев. Два года мы прожили на Кубе, чтобы нас невозможно было отличить от кубинцев, а потом, весной 1980 года, когда Фидель Кастро разрешил всем недовольным уехать из страны, мы как эмигранты выехали в Штаты. Мы с двумя детьми жили в Сан-Франциско. Потом, зимой 1984 года, Рита с Карлито и Кончитой погибли в перестрелке с гангстерами, которых привел на встречу со ной кретин, которого передали мне на связь. Я переехал в Нью-Йорк, где встретил Джессику. Мы поженились, у нас родился сын Роберт. На деньги Конторы я открыл турагентство Departures Unlimited, которое быстро стало процветающим. Так что вот уже больше десяти лет я — очень скромная, но все же часть манхэттенского истеблишмента, состоятельный бизнесмен, челн множества клубов и неутомимый путешественник по всему свету. Это на поверхности. На самом деле мои нескончаемые поездки вызваны не только необходимостью проверить культурологические или, наоборот, экстремальные маршруты, предлагаемые людям, которые вполне могут позволить себе купить картину, висящую в Прадо, или реку, по которой они сплавляются на плотах. Путешествия позволяют мне выполнять задания Конторы.
