Ее мать, маленькая, худенькая женщина, подвижная, как и сама Зиночка, добродушно подтрунивала над дочерью:
— Да знаю, знаю. Все уши уже прожужжала.
— Мамочка, он же герой!
— Да уж на твоем Виталии Андреевиче весь свет клином сошелся.
— Нет, я, кажется, действительно опоздаю, — не унималась Зиночка.
— Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночуешь. — Пелагея Зиновьевна сняла с рукава пальто высохшую под утюгом тряпку. — Вот и готово. Можешь надевать.
— А платье гладить?
— Новое-то? Это зачем же?
— Все равно надо подправить.
Но, как она ни торопилась, уверенный стук в дверь застал Зиночку еще не готовой.
— Мама, мама! — заволновалась девушка. — Это они! Откройте, а я быстренько… — и шмыгнула из кухни в комнату.
Пелагея Зиновьевна открыла дверь, и в кухню ворвалась шумная ватага веселых людей.
— С праздником, мамаша!..
— С праздником!..
— А где же Зиночка?
— Где она? Там?
Пелагея Зиновьевна не успела ответить, как один из гостей — высокий, красивый, в котором мать по описанию Зиночки сразу узнала Виталия Андреевича, — тремя шагами перемахнул кухоньку и взялся за ручку приоткрытой двери.
— Сейчас я раздобуду эту злодейку.
Приехавшая тоненькая женщина с комическим ужасом бросилась за ним.
— Виталий Андреевич! Разве можно? А вдруг она неодета.
Дробот изобразил на лице раскаяние, опустил руки по швам, как нашаливший школьник, и смиренно потупил глаза.
— Виноват, Вероника Антоновна, по младости, по глупости… Велите миловать.
— Что с ним делать, Павел Михайлович? — легко, как балерина, повернулась Калинович ко второму спутнику. — В самом деле, что ли, помиловать ради праздника? Так и быть, — она кокетливо улыбнулась Виталию Андреевичу. — Но если вы опять будете плохо вести себя, то, честное слово, пожалуюсь Марии Васильевне.
Дробот продолжал разыгрывать смирение.
— Исправлюсь. Подрасту и исправлюсь.
Пелагея Зиновьевна молча наблюдала за этой сценой. Виталий Андреевич дурачился и заигрывал с Вероникой — или как ее там? — и слава богу, что с ней, а не с Зинаидой. Такой ухарь кому хочешь голову заморочит.
Зиночка появилась перед гостями во всем блеске. Вероника Антоновна даже всплеснула руками.
— Хорошо! Очень хорошо, — крутила она Зиночку во все стороны. — Где ты шила? И складки у плеча, и вышивка — все к месту. Прелестно! Только зачем ты шею закрыла? В твоем возрасте я делала декольте…
Она хотела показать, какой вырез делала лет пятнадцать назад, но тут вмешались мужчины.
— Вероника Антоновна! Опаздываем, — застонал Павел Михайлович.
— Округляйте, округляйте сборы, — поддержал его Виталий Андреевич.
Вероника Антоновна одарила всех чудесной улыбкой, блеснув ровными, будто фарфоровыми зубами. Все в этой женщине было маленькое, подобранное и слегка искусственное. Длинные, загнутые ресницы. Пышные, почти естественные локоны, падавшие на плечи из-под модной шляпки; тонкие полукружия бровей и яркие, цвета моркови губы.
— Мы уже готовы!
Виталий Андреевич помог Зиночке надеть пальто. Возле дверей он бросил взгляд на ее ноги.
— А боты! В своих лаковых пропадешь.
Совет оказался уместным. На улице им в лицо дохнуло мокрым холодом.
— Собачья погода, — пробурчал Виталий Андреевич, отворачиваясь от ветра.
На земле был праздник. Дома сверкали огнями. Сквозь слезившиеся окна прорывались песни и звуки баянов. Несмотря на дождь, по улице сновала масса прохожих.
А в хмуром небе доживала свой век нудная осень. Угрюмые тучи прижимались к самой земле и роняли мелкие, частые слезинки на сияющие дома, на радостно возбужденных людей. Вода омывала крыши, тротуары и мутными потоками мчалась по каменной мостовой, проваливаясь сквозь решетки водостоков.
* * *
Веселая компания наполнила шумом квартиру заведующего промышленным отделом обкома партии. Николай Севастьянович, здороваясь с гостями, шутливо упрекнул их:
— Дом народного творчества без опозданий не может. Порядочные люди уже давно первый бокал осушили.
Пропустив гостей в столовую, он задержал Виталия Андреевича в коридоре:
— А почему Мария Васильевна не приехала?
— Ты же знаешь, она стойкая домоседка. Звал, не пошла. Да и Татьяну не с кем оставить. Домработница уехала в деревню.
— Напрасно ты без жены. И дочка не помешала бы. Может быть, съездить за ними?
— Ерунда. Не поедет, да еще и обидится. Я, мол, говорила, а ты свое.
— Ну, тебе видней, — неохотно согласился Николай Севастьянович.
Виталий Андреевич дружески потрепал его по плечу.
— Не делай из этого истории. Пойдем. В компании секретов не бывает. Гости могут обидеться, — и он первым прошел в комнату, навстречу приветливо улыбавшейся хозяйке.
Вечер удался на славу, — так, по крайней мере, казалось Зиночке. Справа от нее сидел лейтенант с ниточкой черных усов над тонкой верхней губой. Но, отвечая на шутливые вопросы своего соседа, Зиночка не переставала смотреть на Виталия Андреевича, сидевшего напротив нее, рядом с Вероникой Антоновной.
Сегодня он был в ударе. Его рассказам, шуткам, остротам не было конца. Принимая самое деятельное участие в общем веселье, он ни на минуту не переставал игриво ухаживать за своей соседкой. Следил, чтобы у нее не пустовали рюмка и тарелка. Должно быть поэтому раскрасневшаяся Вероника Антоновна смеялась особенно охотно. Вот Виталий Андреевич, наклонившись к ее уху, начал что-то нашептывать. Калинович громче обычного смеялась, отрицательно качая головой и заслоняя ладонью свой бокал.
Зиночка немного завидовала Веронике Антоновне и не могла понять, как можно в чем-то отказывать, если на тебя так смотрят его глаза.
Виталий Андреевич все продолжал говорить что-то. Теперь его лицо казалось обиженным. Вероника Антоновна тоже перестала улыбаться. Она сняла руку с бокала и рассеянно теребила тонкую нитку жемчуга на черном шелке платья.
Видимо забыв, что он уже налил из одной бутылки, Виталий Андреевич долил бокал своей дамы из графина, в котором плавали корочки лимона.
Заиграла музыка. Услышав звуки вальса, Дробот встал, отодвинул свой стул и широким жестом протянул руки соседке.
— Первый вальс, Вероника Антоновна?
Он легко кружил свою даму, ни на секунду не замедляя движения. Танцуя с лейтенантом, Зиночка следила глазами за этой парой.
Танец сменялся танцем. Вероника Антоновна, должно быть, устала. На ее лице появились тонкие морщинки, углы губ вяло опустились.
— Больше не могу.
Первая волна всеобщего веселья схлынула, и гости вновь сели за стол. Чокались. Смеялись. Зиночка оказалась рядом с Дроботом. Набравшись храбрости, она попросила:
— Виталий Андреевич, расскажите что-нибудь из своей боевой жизни.
— Ведь я уже рассказывал. А Лимаренко в книге все описал. Неинтересно повторяться.
— А вы что-нибудь такое, о чем нет в книге…
Все притихли в ожидании интересного рассказа.
— Хорошо, — согласился он. — Слушайте… об одной любви. Войну я начал в Брестской крепости. После ее падения раненый попал в плен. Поместили нас в концлагерь… Голое поле, обнесенное колючей проволокой…
Решение бежать возникло стихийно. Никто ничего не организовывал. Поэтому и кончилось все это неудачей. Когда смельчаки прорвали два колючих ряда, за ними хлынул весь лагерь. Захлебывались сторожевые пулеметы. Завывали собаки. Но мы, не чувствуя ног, рвались вперед. Без плана… без цели… лишь бы подальше от страшного лагеря. Но через два-три дня бежавшие вновь очутились под замком. На этот раз проволоку заменили решеткой. Это был ад. Зачинщиков побега ждал расстрел. Терять было нечего. Мы стали готовиться к новому побегу. Но между нами оказался подлец, который струсил и предал.
Воспоминания бередили в душе Виталия Андреевича старые раны. Он замолчал, нервно покусывая нижнюю губу. Прищуренные глаза смотрели в далекое прошлое.
— Да, подлец! — с ударением повторил он. — Говорят, с детства искал легкой жизни. Окончил техникум — пошел продавать газированную воду. В армии, как в наряд, — у него освобождение. На работу — у него расстройство желудка. А здоровенный верзила. В первый же день обороны крепости его царапнуло осколком, и он забился в подвал, где размешалась санчасть. Как он потом попал в плен — не знаю. Пытался бежать вместе с нами. Струсил и… выкупил свою шкуру ценой жизни товарищей.
Виталий Андреевич потерял нить рассказа и замолчал, но ему напомнили:
— Так вам тогда бежать и не удалось?
— Нет. Нас взяли в последнюю минуту. Нe буду говорить об ужасах, которые выпали на долю беглецов. В числе прочих я оказался наименее пострадавшим. Но вот следы тех дней.
Резким движением он протянул над столом левую руку. Первые суставы пальцев были обрублены, и ладонь казалась непомерно широкой. Кто-то тихо ахнул. Зиночка онемела. Она не впервые видела эти изуродованные пальцы, но сейчас, над праздничным столом, они выглядели особенно страшно. В ее сердце неожиданно вспыхнула тоскливая девичья жалость.
