Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, неосведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом.
Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо.
Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать.
Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла, – это было что-то вроде психический подготовки: мол, знай сверчок свой шесток.
Наконец Польман пригласил меня к себе.
Он был все так же спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера. Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки.
– Если бы мы встретилась до войны, я бы не заставил вас дожидаться, – произнес он. – Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди.
Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие.
– Можете сесть, – сказал Польман в тоне приказания.
Я сел.
– Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, – продолжал Польман. – Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще… – он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, – еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: «Возвращение нежелательно». – Его улыбка сделалась еще любезнее. – Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю месяц, это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете.
Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался, и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание…
Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская.
– Виктора мы не возьмем, – категорически сказала она. – Он не пользуется моим доверием.
Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, в светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками. Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм.
– Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, – сказала она. – Может быть, это последний веселый день в моей жизни.
Предчувствие не обманывало ее: не много веселых дней оставалось у нее впереди.
Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики.
– Куда мы едем? – спросил я.
– В Лиелупе! – крикнула она. – Мы будем там через полчаса!
Она сбавила скорость.
– Мы скоро расстанемся, – сказала она ни с того ни с сего.
Я удивился:
– Почему?
Она не ответила.
– Вы будете меня вспоминать? – вдруг спросила она вполголоса.
– Конечно, – сказал я.
Янковская не пыталась со мной заигрывать, она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет.
Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев.
– Вот мы и на месте, – со вздохом промолвила Янковская.
– Это дача Гренера? – удивился я.
Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна.
Янковская попросила меня позвонить.
Сбоку у калитки белела кнопка звонка.
Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец.
Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота.
За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора, на вышке стоял эсэсовец с автоматом.
От ворот тянулась аллея, очень широкая и очень чистая, уходившая в глубину парка. Мы медленно ее проехали. Налево показался двухэтажный дом, построенный в ультрасовременном стиле – серый куб с изобилием стекла и со стеклянными верандами наверху, выступающими, точно крылья самолета, над окнами нижнего этажа, чуть поодаль от дома виднелись два флигеля – должно быть, для прислуги или гостей, направо, за деревьями, открывался просвет, там тоже стояли какие-то постройки, а за ними раскинулся просторный луг…
Передо мной открылся самый настоящий аэродром!
Меня вдруг осенило.
– Скажите, Софья Викентьевна, – спросил я, – это и есть посадочная площадка, где приземлился наш босс?
– Вы догадливы! – отозвалась она, сопровождая свои слова обычным ироническим смешком. – Не могли же немцы принять его на одном из своих военных аэродромов!..
– Вообще странная дача, – заметил я. – Охрана, аэродром… – Я указал на дом и флигели. – А там какие-нибудь секретные лаборатории?
Янковская опять усмехнулась.
– Нет, дом действительно предназначен для Гренера, а во флигелях живут его питомцы.
И в самом деле, возле одного из флигелей я увидел детей: одни из них копались в песке, другие бегали. Оказывается, молва не лгала: Гренер действительно устроил у себя на даче что-то вроде детского приюта. Этому чванному журавлю все же не чужды были человеческие чувства.
– Он здесь работает, – сказала Янковская, явно имея в виду нынешнего хозяина дачи. – Он большой ученый и много экспериментирует…
Она остановила машину перед домом – мы вышли, из подъезда опять показался какой-то эсэсовец, козырнул и повел машину куда-то за дом.
Гренер спешил уже навстречу Янковской:
– Мы ждали вас, дорогая…
Он поцеловал ей руку, поздоровался со мной и повел нас наверх. В очень просторной и светлой гостиной, уставленной цветами, сидели Польман и еще двое господ, которые, как выяснилось позднее, были высокопоставленными чиновниками из канцелярии гаулейтера Розенберга.
Оказалось, ждали только нас, чтобы приступить к завтраку.
Разговор за столом соответствовал обстановке. Мимоходом коснулись каких-то новых стратегических планов германского командования, с незлобивой иронией отозвались о последней речи Геббельса, а затем принялись рассуждать об абстрактной скульптуре, о превосходстве немецкой музыки над итальянской, о каких-то новых открытиях самого Гренера…
Я бы сказал, что все было очень мило, если бы от всех этих разговоров не веяло какой-то невероятной пустотой: обо всем говорилось столь бесстрастно, точно все темы были равно безразличны и неинтересны собеседникам.
Да, все было очень мило, но меня не покидало ощущение того, что всех находящихся здесь за столом людей связывала не только общность общественного положения, но и какие-то тайные узы, точно все здесь принадлежали к какому-то тайному ордену…
И у меня мелькнула мысль: не состоят ли все эти люди на службе у генерала Тейлора?..
За десертом подали шампанское, и, когда его разлили в бокалы, Гренер встал.
Он обвел взглядом своих приятелей, остановился на мне, и, когда заговорил, я понял, что именно меня собирался он поразить своим сюрпризом.
– Милые друзья! – сказал Гренер, сентиментально закатывая свои оловянные глаза. – Здесь, среди цветов, с освобожденной от всяких забот душой, я хочу обрадовать вас неожиданной вестью…
Он поднес к губам руку Янковской, и сразу все стало ясно.
– Я нашел себе подругу жизни, – сообщил он. – Госпожа Янковская оказала честь принять мое предложение, и скоро, очень скоро я смогу назвать ее своей супругой…
Старый журавль таял от блаженства. Бесспорно, Гренер не мог найти себе лучшей женщины. Янковская тоже не смогла бы устроить свою судьбу лучше: вместе с Гренером она получала положение в обществе, материальное благополучие и, быть может, даже освобождение от своих бездушных господ.
Сама Янковская ничего не сказала, непонятно усмехнулась и позволила всем нам по очереди поцеловать свою руку.
Затем Гренер пожелал показать нам свою коллекцию кактусов.
Все вышли на громадную застекленную веранду.
Повсюду на специальных стеллажах стояли глиняные горшки со всевозможными кактусами. Здесь были растения, похожие на стоймя поставленное зеленое полено, и лежащие в горшках, точно груда серебристых колючих мячиков, и напоминающие растопыренную серую человеческую пятерню, и, наконец, столь бесформенные, что их уже ни с чем решительно нельзя было сравнить!
