Эшенден безо всякого энтузиазма думал о десяти днях, которые ему предстояло провести в российском поезде, и по Иокогаме ходили слухи, что в одном или двух местах взорваны мосты и железнодорожное сообщение прервано. Ему говорили, что шайки солдат, которые никому не подчинялись, ограбят его дочиста и оставят в степи на верную смерть. Такая перспектива не могла радовать. Но поезд отправлялся по расписанию, и, что бы ни произошло потом (Эшенден всегда полагал, действительность обычно отличалась от ожиданий в лучшую сторону), он твердо решил занять место в вагоне. Сойдя с корабля, он намеревался прямиком направиться в британское консульство и выяснить, позаботились ли о нем. Но по мере того как они приближались к берегу и Эшенден мог лучше разглядеть грязный и неухоженный город, у него вдруг возникло чувство одиночества. Он знал лишь несколько русских слов. Из всей команды на английском говорил только второй помощник капитана, и пусть тот обещал оказывать ему всяческое содействие, англичанин все более склонялся к мысли, что рассчитывать он может исключительно на себя. И испытал огромное облегчение, когда после швартовки к нему подошел невысокий молодой мужчина с копной растрепанных волос, по виду еврей, и спросил, не он ли — Эшенден?
— Я — Бенедикт, — представился мужчина. — Переводчик британского консульства. Меня попросили приглядеть за вами. Вам куплен билет на поезд, который отправляется этим вечером.
Настроение Эшендена сразу улучшилось. Маленький еврей взял на себя и получение багажа, и паспортный контроль. Потом они сели в ожидающий их автомобиль и поехали в консульство.
— Мне поручено содействовать вам во всем, — услышал Эшенден от консула. — Только скажите, что нужно. Билет на поезд я вам достал, но одному Богу известно, доберетесь ли вы до Петрограда. Между прочим, я нашел вам попутчика. Его фамилия Харрингтон, он — американец, едет в Петроград по делам одной компании из Филадельфии. Собирается заключить какую-то сделку с Временным правительством.
— И что вы можете о нем сказать? — спросил Эшенден.
— Ничего плохого — это точно. Я хотел, чтобы он и американский консул пришли к нам на ленч, но они уехали на экскурсию по окрестностям города. На станцию вам нужно прийти часа за два до отправления поезда. Там всегда ужасная толчея, и если не приехать заблаговременно, кто-нибудь может занять ваше место.
Поезд отходил в полночь, и Эшенден пообедал с Бенедиктом в привокзальном ресторане, похоже, единственном месте в этом занюханном городе, где еще прилично кормили. Народу хватало, обслуживали невыносимо медленно. Когда Эшенден и Бенедикт вышли на перрон, его уже запрудила толпа, хотя до отхода поезда оставалось два часа. Там расположились лагерем целые семьи, со всем своим скарбом. Люди метались взад-вперед или, стоя маленькими группами, о чем-то яростно спорили. Женщины кричали. Другие молча плакали. Двое мужчин честили друг друга. На перроне царил неописуемый хаос. В холодном, тусклом свете все эти люди бледными лицами напоминали мертвецов, ожидающих (терпеливо или встревоженно, в смятении или раскаянии) Страшного суда. Подали состав, и, как выяснилось, пассажиры уже до отказа забили большинство вагонов. Когда Бенедикт отыскал нужный вагон, из купе, в котором должен был ехать Эшенден, выскочил взволнованный мужчина.
— Заходите и садитесь. Я с огромным трудом удержал ваше место. Один тип заявился сюда, с женой и двумя детьми. Мой консул только что ушел с ним к начальнику станции.
— Это мистер Харрингтон, — представил мужчину Бенедикт.
Эшенден переступил порог двухместного купе. Носильщик занес багаж. Англичанин пожал руку своему попутчику, Джону Куинси Харрингтону, очень тощему, ростом чуть ниже среднего, с желтоватой кожей и большими, бледно-синими глазами.
Он снял шляпу, чтобы вытереть со лба пот, выступивший в результате всех этих волнений, и глазам Эшендена открылся крупный, плотно обтянутый кожей череп, со всеми его впадинами и выпуклостями. Наряд мистера Харрингтона составляли шляпа-котелок, черные пиджак и жилетка, полосатые брюки, рубашка с очень высоким белым воротничком-стойкой и аккуратно завязанный, неброской расцветки галстук. Эшенден плохо представлял себе, как должно одеваться для десятидневной поездки через Сибирь, но счел, что его сосед по купе излишне экстравагантен. Говорил американец высоким голосом, чеканя слова и с акцентом, по которому Эшенден признал в нем уроженца Новой Англии.
Через минуту появился начальник станции, сопровождаемый бородатым россиянином, переполненным эмоциями, заплаканной женщиной и двумя детьми, которых она держала за руки. Мужчина, по его лицу катились слезы, дрожащими губами что-то говорил начальнику станции, а его жена в промежутках между рыданиями рассказывала, по всей видимости, историю своей жизни. Когда они подошли к купе, градус разговора резко повысился, в него вступил и Бенедикт, изъяснявшийся на чистом русском языке. Мистер Харрингтон не знал ни единого русского слова, но от избытка чувств не смог молчать и на бойком английском принялся объяснять, что билеты на эти места куплены консулами Великобритании и Соединенных Штатов соответственно, и пусть он ничего не может сказать о короле Англии, ему доподлинно известно, что президент Соединенных Штатов никогда не допустит, чтобы американского гражданина лишили места в поезде, за которое он должным образом заплатил. Он, конечно, уступит силе, но только силе, а если к нему прикоснутся хоть пальцем, он тут же подаст жалобу в консульство. Все это и многое другое мистер Харрингтон высказал начальнику станции, который, разумеется, не имел ни малейшего понятия, что ему говорят, но отвечал не менее эмоционально, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Такая реакция крайне распалила мистера Харрингтона, и, побледнев от негодования, яростно потрясая кулаком перед лицом начальника станции, он прокричал:
— Скажите ему, что я не понимаю ни единого его слова и не хочу понимать. Если русские желают, чтобы мы считали их цивилизованными людьми, почему они не говорят на языке цивилизованных наций? Скажите ему, что я — мистер Джон Куинси Харрингтон и приехал в Россию из Филадельфии, как полномочный представитель компании «Кру и Адамс», с рекомендательным письмом к мистеру Керенскому, и если мне не оставят это купе, мистер Кру поднимет этот вопрос перед администрацией президента в Вашингтоне.
Поведение мистера Харрингтона стало столь агрессивным, а жесты — столь угрожающими, что начальник станции, признав свое поражение, без единого слова развернулся на каблуках и двинулся прочь. За ним последовали и бородатый россиянин, и его жена, которые продолжали в чем-то его убеждать, и двое безучастных детей. Мистер Харрингтон вернулся в купе.
— Я очень сожалею, что отказался уступить свою койку женщине с двумя детьми. — Он еще весь кипел. — Никто лучше меня не знает, какое уважение я испытываю к женщине и матери, но я должен прибыть в Петроград именно на этом поезде, чтобы не потерять очень важный для моей компании заказ, и не намерен провести эти десять дней в коридоре даже ради всех матерей России.
— Я вас не виню, — кивнул Эшенден.
— Я женат, и у меня двое детей. Я знаю, как это трудно, путешествовать с семьей, но, насколько я себе это представляю, ничто не мешало этим людям остаться дома.
Если вас на десять суток запирают в купе железнодорожного вагона с другим человеком, скорее всего вы узнаете о нем все, что только можно, и даже чуть больше, и в каждых из этих десяти (если точно — одиннадцати) суток Эшенден проводил с мистером Харрисоном двадцать четыре часа. Да, конечно, трижды в день они ходили в вагон-ресторан, чтобы перекусить, но и там сидели напротив друг друга. Да, ежедневно поезд останавливался на час, утром и после полудня, и пассажиры могли размять ноги, походив по платформе, но гуляли они бок о бок. Эшенден познакомился и с несколькими другими пассажирами, иной раз они заходили в купе поболтать, но если говорили они только на французском или немецком, мистер Харрингтон взирал на них с выражением крайнего неудовольствия на лице, а если на английском — то не давал вставить в разговор ни слова. Потому что мистер Харрингтон очень любил поговорить. Способность говорить он воспринимал как естественную функцию человеческого организма, ничем не отличающуюся, скажем, от способности дышать или переваривать пищу. Далеко не всегда ему было, что сказать. Но он говорил, потому что ничего не мог с собой поделать, высоким, гнусавым, лишенным эмоций голосом, в одной тональности. Четко произносил каждое слово, тщательно строил фразы, его словарный запас поражал воображение. Он никогда не использовал короткое слово, если имелся более длинный синоним, никогда не прерывался на паузу. Говорил и говорил. Речи его ничем не напоминали бурную реку, не было в них ничего стремительного, скорее их следовало сравнивать с потоком лавы, выплеснувшимся на склон вулкана, который неспешно, но и неудержимо движется вниз, сокрушая все, что встречается на пути.
