Вот он и вернулся, только какой-то ссохшийся, постаревший, измученный. Словно жизнь ушла из него, так сильно его мучили, переломали. Ну все равно, это мой Рюрик. И если тот Рюрик умер, так, умирая, этому другому он завещал найти меня, если ему будет плохо.
Вот так я и отхаживала своего Рюрика-Ивана, которого назвала "Альмаро", вместо "Вольдемаро" из "Учителя танцев". Вы помните, как в этой очаровательной пьесе влюбленный проникает в дом предмета своей страсти под видом учителя танцев, назвавшись "Вольдемаро". И как после рассказа, кто он, девушка не показала вида, наоборот, поддерживала этот обман. Так и моя тоскующая душа жадно впитывала чувство бесконечной благодарности в оживающих тазах, крепнувшем голосе. Когда я уезжала на работу, мой ребенок тосковал, метался, ждал... Мое материнское чувство (этот извечный инстинкт матери, а у меня он особенно развит) нашел некоторое удовлетворение, это меня спасло от страшного чувства одиночества, отчаяния, безысходной тоски. И я привязалась к этому, еще более одинокому существу, который был совсем гол и стоял совсем на голой земле. Мота ли я отпустить его. Ведь это мой Рюрик, разбившись, летать больше не может. Его нужно вылечить, поставить на ноги, пробудить любовь к жизни, дать ему другую квалификацию.
Я обязана была это сделать в память моего сына, во имя невинно погибших любимых друзей. Во имя торжества той идеи, за которую я боролась с юности.
И я решилась!
А елка... назначенная встреча с красивым адмиралом, жаждущим назвать меня своей женой и увезти в одну великую морскую державу, в которую назначается морским атташе... Нет! Это не для меня. И я понесла свой крест. У каждого, мой друг, свой крест в этой жизни».
На этом письмо обрывалось.
...Скотина Чичиков едва добрался до половины своего странствования. Может быть, и оттого, что русскому герою с русским народом нужно быть несравненно увертливей, нежели греческому с греками...
Н.В. Гоголь — В.А. Жуковскому. 1869
Человек всю жизнь остается ребенком, у него обязательно должна быть игрушка. Для «души» (к примеру) — фантастическая сказка о построении идеального общества, или вечно меняющаяся мода в литературе, музыке, самом мышлении, в одежде и т.д. Для «гонора» — кровавая игра в «казаки и разбойники», в «междоусобные брани». Для «сердца» — самая главная и древняя игрушка, самый щедрый подарок матери Природы всему сущему — любовь! Ибо она есть бог!
Первые две «игрушки» вошли в плоть и кровь, в них заключены, на них зиждутся культура и дикость, цивилизация и прогресс, сопряженные в чреватой игре человека с природой, вообразившего себя ее царем. Вообразив, что жизнь — это движение вперед, только вперед, дерзновенное, осмысленное, вдохновенное движение к общему благу, к счастью, к свободе... он забывает порой, что отодвинул на задний план главный подарок матери Природы — любовь!
Не утратила самый щедрый подарок пострадавшая выше всякой меры Александра Петровна, и потому полюбила, вечно идущая, беспокойная, упорная и добрая, жизнь еще больше. И... сумела его передать и своему «Альмаро».
На католическое Рождество прибежал Миша Клебанов, очень коротко сообщил:
— Побывал в Париже на улице Гренобль, разговаривал с неким Ольгским, который якобы тебя знает. Он велел передать тебе привет и сказал, что в самом недалеком будущем тебе напишет Виктор Михайлович. А когда я сказал, что скоро уезжаю, он ответил, немного помявшись, что письмо тебе принесет девушка-француженка, дочь посла в Москве.
— Видимо, хотят твердо убедиться: я это или другой дядя?
Она пришла 30 декабря. Когда на звонок я отворил дверь, передо мной стояла молодая, лет двадцати пяти, женщина, довольно скромно одетая. Из-под собольей шапочки на меня уставились пытливо ее серовато-зеленые глаза, потом на губах скользнула улыбка, и она спросила:
—Месьё Жан Добаа?—И, в ответ на мой кивок, продолжала по-французски: — Можно к вам зайти? Никому не помешаю? Вас предупредили, что я должна к вам прийти? У меня сугубо конфиденциальный разговор!
Я пригласил ее войти, познакомил с Александрой Петровной, и когда она, извинившись, ушла на кухню «готовить кофе», француженка протянула мне письмо Байдалакова со словами: — Читайте, а я пойду знакомиться с вашей мадам! — Поднялась, подошла к окну, выглянула на улицу и направилась в кухню. Заговорила с Александрой Петровной на ломаном русском. А я взялся за письмо, оно гласило:
«Дорогой Иван! Спасибо, родной, за поздравление с Новым годом. Встречая его, мы поднимаем первые рюмки за то же. Маме о тебе я письмом уже сообщил. Эта весть воскресила ее силы, она здорова и бодра. Ты, верю, обнимаешь ее еще.
Хоть ругал ты Жоржа когда-то, но я знаю, как он любит тебя. Дабы его порадовать, я переслал ему твое письмо. Я понял хорошо твое письмо. Как ты помучился, бедняга. А Жорж сам напишет тебе. Он молодчина, много перенес, но все так же неутомим. В Отечественную войну я был мобилизован там, где жил. Однако воевал я недолго, попал в окружение, но, переодевшись, избежал счастливо плена. Долго боролся в подполье и здорово насолил фрицам. Но они меня все же сцапали в концлагерь. Я бежал, но был ранен при налете. Рядом со мной погиб Кирилл. Но сейчас я уже встал на ноги, дом отстроил, а семья еще разрослась.
По-прежнему увлекаюсь своей специальностью, дети выросли и много радуют. Здоровье, слава Богу, не сдает. Буду рад получить от тебя весточку. Мысленно крепко тебя обнимаю. Искренне твой Василий».
Оглядев письмо со всех сторон, я обратил внимание на то, что интервалы между строками слишком широкие. Мелькнула мысль: «Тайнопись!»
Вошла Александра Петровна с гостьей, и мы уселись за кофе. Оказалось, что мадемуазель — назовем ее Элен! — Лена встречалась с Алей — так звал я Александру Петровну — на приеме в финском посольстве, что поначалу вызвало у француженки известную настороженность, которая, как мне показалось, погасла, когда речь коснулась происшедших в прошлую ночь событий в Румынии. Согласно сообщению московского радио, свергнут с престола король Михай и провозглашена народная республика. Совет министров возглавляет по-прежнему Петру Гроза.
Конечно, во французском посольстве подробности о свершившемся перевороте знали в деталях, и Элен, не без задней мысли, рассказала, как Петру Гроза, дождавшись, когда во дворце будет на карауле преданный ему полк, приказал прежде всего отключить все телефонные провода. Глубокой ночью ворвались в спальню Михая и потребовали письменного отречения от престола. Он заартачился и заявил, что ничего не подпишет, прежде чем не посоветуется с матерью. Делать было нечего, сына провели к королеве-матери. Узнав об ультиматуме и тщетно пытаясь созвониться с французским и английским посольствами или вызвать прислугу, она, как женщина мудрая, тут же оценила ситуацию: либо отречение, либо смерть как крайняя мера. И они на нее пойдут!
— В результате, — продолжала Элен, — договорились, что Петру Гроза и прибывшие с ним лица гарантируют, что все имущество, принадлежащее династии, не будет конфисковано, с условием, что бывший король и его мать не станут предпринимать враждебных мер и высказываний против нового строя. Кстати, один из участников этого путча, мне кажется, игравший немаловажную роль, был посол СССР в Румынии, некий грузин, Серго Кавтарадзе! Скажите, уважаемая мадам Александра, не тот ли это человек, который работал в вашей редакции?
— Как же, столько мне нервов стоил этот Серго Иванович! А началось это так: позвонили из ЦК и порекомендовали мне взять к себе редактором Кавтарадзе С.И. Я не раз бывала в Грузии, знаю многих писателей и слыхала о том, что он еще до революции дружил с товарищем Сталиным и даже какое-то время прятал его в своем доме от разыскивающей его полиции. А когда в двадцать втором году Грузия вошла в состав СССР, занимал высокие посты не то в правительстве, не то в ЦК. И вдруг был снят и направлен, кажется, директором завода, а вскоре опять снят...
— Наверно, поссорился с вашим соседом? — улыбнулась Элен.
—К советам из ЦК, сами понимаете, надо прислушиваться. И Кавтарадзе стал моим редактором. Прошло какое-то время. Я познакомилась с его милой женой и маленькой дочерью. И вот как-то он заболел и слег в больницу. Прошла неделя, и я посчитала своим долгом его посетить. Поговорила с врачами, те заверили, что «идет на поправку!» Потом зашла к нему в палату и просидела возле него с добрый час и со спокойной совестью вернулась домой. А спустя несколько часов после моего ухода, ночью, его увезли на Лубянку... — Александра Петровна неторопливо допила кофе, и, грустно улыбнувшись, продолжала:
