Они с готовностью согласились, такие славные, такие симпатичные юноши. Вывалившись шумной компанией из кабачка, вчетвером накупили фруктов на рынке, потом куда-то поднимались на фуникулере, потом долго шагали по узким улочкам, где на каждом шагу попадались крошечные лавчонки, неотличимые друг от друга. Кажется, пора возвращаться обратно, сказала себе Вероника, продолжая идти вперед. Под ее ногами громыхали рифленые железные листы узенького моста через реку.
«Это Кура?» – спросила она, опасливо глядя на грязное бурление под собой.
«Кура, Кура», – заверили ее юноши и почему-то засмеялись.
Их смех Веронике определенно не понравился. Очень уж он напоминал заливистый собачий лай. Да и движения юношей сделались по-кобелиному суетливыми, вихлястыми. Стоило Веронике остановиться, как они подхватили ее на руки и потащили вперед, азартно переговариваясь по-своему. Старуха в черном, стоявшая на пригорке, равнодушно отвернулась и пошла прочь. Других людей вокруг не было. Домов за мостом тоже не было, только пустынная лента шоссе, огибающая скалистый уступ. Подножье уступа утопало в густой зелени. Туда-то юноши и волокли брыкающуюся жертву. Уже молча.
Если бы не их тяжелое сопение да невнятные возгласы Вероники, было бы совсем тихо. Как в страшном сне. В самом страшном сне, когда ты не имеешь возможности воспротивиться тому, что с тобой происходит.
Двое юношей держали Веронику за руки, один сжимал ее обтянутые джинсами ляжки. Он возглавлял процессию, отчего получалось, что Веронику несут вперед ногами. Как на похоронах, пронеслось в ее голове. А еще она подумала, что напоминает козявку, попавшуюся в лапы беспощадных муравьев.
– Отпустите меня!
Отчаянно вскрикнув, она начала вырываться, делая это с таким остервенением, что вскоре сумела выскользнуть из расстегнутой куртки и упасть спиной на асфальт. Из глаз брызнули искры. Юноши, в распоряжении которых остались лишь пустые рукава куртки, по инерции налетели на идущего впереди товарища. Образовалась куча-мала, в ходе которой Веронику как следует попотчевали руганью и тумаками. Но она услышала шум приближающейся машины и, до предела напрягая голосовые связки, завизжала на всю округу:
– Помогите-ееее!!!
Два выстрела, прозвучавшие из затормозившего «Лендровера», спугнули нападающих, но почти не произвели впечатления на Веронику. Она устала. У нее не осталось ни сил, ни эмоций. Чувствуя себя механической куклой, у которой закончился завод, она позволила усадить себя в машину и увезти в неизвестном направлении. Ей даже не пришло в голову поинтересоваться, как зовут ее спасителя. Он представился ей сам. Но не раньше, чем Вероника сообразила, что из гостеприимного дома Гванидзе ей никуда не деться.
Да и куда ей было деваться?
6
– И что дальше, я спрашиваю?
Голос Гванидзе был полон холодного презрения. Скрестив руки на груди, он разглядывал Падалицу, как разглядывал каких-нибудь десять лет назад русских пленников, приговоренных к смертной казни. Тогда он был зорок и быстроног, а под его началом находилось от полутора до двух сотен воинов, готовых отдать жизни за независимость Ичкерии.
Отдать жизни русских.
Тысячи жизней, десятки тысяч, сотни.
С годами чеченец Нодар Ахметович Шалаев, ныне выдающий себя за гражданина Грузии Гванидзе, стал не таким непримиримым и кровожадным. Ему вовсе не хотелось мотаться в зимнюю стужу по горам, питаясь растопленными в кипятке сникерсами, преодолевая заснеженные перевалы и ютясь в походных палатках. Да и вряд ли он был способен на это. Косолапый, погрузневший, остепенившийся, он занялся чем-то вроде организации связей с общественностью, а подвал его дома превратился в перевалочную базу для припасов, оружия и боевиков, переправляемых в Чечню.
Обзаведясь в Тбилиси нужными связями, легализовавшись и отойдя от непосредственной террористической деятельности, Гванидзе даже думать забыл о том, что русские могут предъявить ему претензии за былые подвиги, многие из которых были запечатлены на видеокассетах. Неожиданный визит московского адвоката напомнил ему о бурном прошлом не хуже, чем стеклянный глаз или шрам, пересекающий переносицу.
– Я вижу, что ты не знаешь, как быть дальше, ыюрыст, – заключил он, так и не дождавшись ответа на свой вопрос.
– Знаю, – возразил Падалица, глаза которого бегали из стороны в сторону все быстрее и быстрее. – Мы с Вероникой уезжаем.
– На чем? – вкрадчиво поинтересовался Гванидзе. – Может быть, ты полагаешь, что я предоставлю тебе собственную машину? Или быстроногого скакуна, на котором ты унесешься вдаль, обнимая похищенную красавицу?
Последнее предположение заставило Гванидзе насмешливо фыркнуть, но Падалица, разумеется, не улыбнулся. Ему было не до смеха. Хозяин дома по-прежнему преграждал выход из комнаты, а гостю хотелось выбраться отсюда как можно быстрее. Даже без Вероники Зинчук, дальнейшая судьба которой внезапно перестала волновать Генриха Павловича Падалицу. Своя собственная судьба – вот что представлялось ему самым важным на данный момент.
– Если вы забыли, то я напомню, – произнес он предательски дрогнувшим голосом. – Снаружи меня дожидается такси. Разрешите пройти.
Падалица сделал порывистое движение в сторону двери, но вынужден был остановиться, поскольку Гванидзе не сдвинулся с места. Сверля гостя мрачным взглядом, он осклабился:
– Не разрешаю. Во дворе тебе делать нечего, адывакат. Такси там нет.
– Как нет?
Потрясенный Падалица оглянулся на безмолвствующую Веронику, словно надеясь на поддержку с ее стороны. Вид у нее был нетрезвый и несчастный. Встретившись взглядом с Падалицей, она поспешила потупиться. Зато Гванидзе улыбнулся еще шире.
– Таксист уехал, – пояснил он.
– Почему уехал? – воскликнул Падалица. – Я его не отпускал! Я с ним не расплатился!
– С ним расплатился я. Дал Аре пятьдесят баксов и сказал, что мой дорогой гость остается обедать. Ты ведь остаешься, Генрих Падылович?
– Нет! – это походило на вопль отчаяния.
– Остаешься, – уверенно возразил Гванидзе, вытряхивая из рукава узкую никелированную полоску стали.
Скальпель?
Скальпель…
Не веря своим глазам, Падалица снова обернулся. Вероника с расширившимися от ужаса глазами и руками, поднесенными ко рту, пятилась в глубь комнаты. С комода, об который она ударилась бедром, упала статуэтка. Резкий звук вывел Падалицу из оцепенения. Уставившись на приближающегося Гванидзе, он отшвырнул портфель и выхватил из кармана мобильник:
– Еще шаг, и я звоню в милицию.
– В Грузии нет милиции… – Взмахнув скальпелем, Гванидзе уточнил: – Тут полиция, на западный манер.
– А! – закричал Падалица, роняя телефон. – А! А!
Пальцы, по которым прошлось острое лезвие, разжались сами собой. Один из них повис на лоскуте кожи. Из глубокого пореза хлестала кровь.
– Что же ты не звонишь? – осведомился Гванидзе, делая новый выпад. – Ты звони, раз собрался.
– А!
Схватившийся за пронзенную шею, Падалица никак не хотел верить, что это происходит с ним наяву. Отняв липкую ладонь от раны, он попытался заслониться, но – вж-жик: скальпель, превратившийся в сверкающую дугу, рассек руку, как шляпку перезрелого гриба.
Гванидзе, ноздри которого раздулись от запаха крови, чиркнул лезвием по второй руке завизжавшего Падалицы. Наступил на упавшие очки. Пнул телефонную трубку. Перехватил метнувшуюся к двери Веронику и толкнул ее обратно с такой небрежной легкостью, будто имел дело не с женщиной, а с ворохом тряпья.
– Представление только начинается, – провозгласил он. – Генрих Падылович не соврал, когда сказал, что я содрал кожу с лица одной журналистки. Но это не вся правда. – Забравшись на стол, за которым укрылся истекающий кровью Падалица, Гванидзе замер, готовясь к прыжку. – Правда заключается в том, что я поступал так почти со всеми пленниками. Сейчас вы оба убедитесь в этом.
Взвыв от ужаса, Падалица ринулся к выходу, продвигаясь вдоль стены, чтобы обогнуть стол. Спрыгнувший Гванидзе обрушился на него всей тяжестью своего тела, припечатав к облицовке камина. Дважды вонзив скальпель чуть выше поясницы противника, он развернул его к себе лицом и нанес серию колющих ударов в живот.
– Не надо, – попросил Падалица, сползая по стенке. – Это противозаконно. Зачем же так? Вы не имеете права…
Не говоря ни слова, Гванидзе опустился на одно колено рядом, продолжая орудовать скальпелем.
Некоторое время зажмурившаяся Вероника слышала лишь его сопение и слабые стоны обессиленной жертвы, но под конец Падалица издал такой душераздирающий визг, что она невольно открыла глаза.
И совершенно напрасно.
Лицо повернувшегося к ней Гванидзе походило на перекошенную гипсовую маску, забрызганную кровью. Что касается несчастного адвоката, то лица у него уже не было, совсем.
