— А его жена?
— Клавдия Алексеевна? А она вон там, в конторке…
Клавдия Мезенцева сидела за стеклянной перегородкой. Отложив логарифмическую линейку, она подняла на Мещеряка свои круглые удивленные глаза. У нее было миловидное личико. Но дышала она трудно и шумно. Она была беременна и стыдилась этого.
— Да вы сидите… — сказал ей Мещеряк.
Ясные с рыжинкой глаза Клавдии Мезенцевой смотрели на него прямо и открыто. Что интересует товарищей? Она стала рассказывать о цехе, о рабочих, о себе… Узнав, что Мещеряк и Нечаев «остановились» у Локтевых, она улыбнулась. Локтевы? Это их друзья. Чудесные люди. Как, Локтевы просят ее с мужем сегодня придти? Но они ведь только вчера у них были?.. Она не уверена, будет ли муж свободен вечером. Столько работы!..
— Николай Николаевич просил…
— Хорошо, я скажу Аркадию.
— Передайте ему, что Локтев очень просил, — сказал Мещеряк. — Это очень важно.
— Важно? В таком случае мы непременно придем. Часов в девять. Это не поздно?..
— Ну что вы, — Мещеряк улыбнулся. — Итак, до вечера…
— Скажите… У них ничего не случилось?.. В ее голосе было беспокойство.
— А что могло случиться? — Он насторожился. — Насколько мне известно…
— Вы меня так напугали… — Она вздохнула с облегчением. — До вечера.
Из цеха Мещеряк и Нечаев направились в заводскую столовую. Заведующая встретила их радушно. Как же, товарищ Пузин звонил… Она провела их в комнатку, в которой питался «командный состав» завода и накормила без всяких талонов обедом из трех блюд. Слово Лузина для нее было законом.
— Нет, никогда!.. — Белых произнес эти слова каким–то глухим и бесконечно далеким голосом. Но в то же время его голос был по–мужски полным и громким.
Его руки, сжимавшая рукоятку пистолета, медленно и вяло опустилась. Предельное напряжение сменилось опустошенностью. И первое чувство, которое Белых испытал в эту минуту, было, надо полагать, похоже на презрение, на скользкую гадливость… Белых презирал себя за минутную слабость. Как случилось, что он смалодушничал? Разве он так дорожит своей жизнью?.. Раньше ему казалось, что он обладает известным мужеством. А он, оказывается, обывательски труслив… Белых казнил себя, не отдавая себе отчета в том, что и на этот раз не проявил трусости. Одно дело быть мужественным на войне, и другое — проявить мужество в будничной жизни. Кажется, еще Байрон сказал, что людей, обладающих гражданским мужеством, куда меньше, чем тех, кого мы называем героями.
Белых не имел права уйти из жизни, поддавшись минутной слабости. Не имел уже хотя бы потому, что на такой поступок — сознательно или бессознательно, значения это но имело, — его толкал ненавистный ему лысоватый человечек с маленькими сытыми глазками.
Кто заинтересован в его смерти? Разве не ясно, что самый факт его самоубийства стал бы доказательством его вины?.. А он не хотел, не мог допустить, чтобы его честное имя смешали с грязью. И потом… Не в том ли состоит его долг, чтобы направить следствие на правильный путь? Он может испытывать неприязнь к майору Петрухину как к человеку, но обязан сделать все от него зависящее для того, чтобы вывести на чистую воду притаившегося где–то поблизости подлинного врага. Только тогда он, Белых, выполнит свой долг до конца.
От враждебно холодного блеска стали, лежавшей на столе, было больно глазам. Подполковник Белых поспешно выдвинул ящик стола и спрятал пистолет. Затем он запер ящик на ключ, поднялся и, с трудом просунув негнущиеся Руки в рукава шинели, нахлобучил на глаза шапку–ушанку.
На дворе похолодало. Еще час назад на землю тепло сыпался прозрачный светлый снежок, а сейчас было ветрено, промозгло и сыро. И хотя на небе не было туч (оно бледно белело над головой), свет солнца уже остыл и потускнел, став по–зимнему сухим и красным, и вокруг кирпичных и бревенчатых домиков поселка густо и зло зашумел ельник.
— Кузьма Васильевич, вы далеко?
Белых остановился.
— Ах, это вы!.. Здравствуйте, капитан.
Мещеряк подошел и протянул подполковнику руку. Белых, который не ожидал этого, пожал ее после некоторого колебания. Глаза его смотрели настороженно и недружелюбно.
Они зашагали рядом по дощатому тротуарчику, пружинившему под ногами. Подполковник посматривал на Мещеряка искоса. Он был уверен, что Мещеряк подкараулил его. В эту минуту он, должно быть, ожидал очередного допроса и поэтому замкнулся в себе. Но Мещеряк еще не знал о его разговоре с майором Петрухиным, и Мещеряку показалось, будто Белых просто устал.
— А я с завода, — сказал Мещеряк. — Побывал в цехах, в парткоме… Хотел поговорить с Мезенцевым, но не застал его.
Куда клонит этот капитан? Белых остановился. Он не сомневался, что Мещеряк заодно с майором Петрухиным.
— Кстати, Кузьма Васильевич, почему до сих пор не перешли на серийное производство? — спросил Мещеряк.
— Вы говорите о последней модели?
— Разумеется.
— Ее испытали только на полигоне. Надо устранить кое–какие конструктивные недостатки… — ответил военпред. — Над этим сейчас работают.
— Кто именно?
— Локтев. Вернее, все конструкторское бюро, человек двадцать. В том числе и несколько начальников цехов. Мезенцев, например. Он ведь начальник девятого…
— Еще один вопрос, Кузьма Васильевич. Скажите, изменения, которые будут внесены в проект, существенны?
— Этого я бы не сказал. Машина уже отработана. Надо ее отладить, и только.
— А в записной книжке Николая Николаевича не могло быть каких–нибудь записей… Ну, как бы вам сказать…
— Думаю, что не было.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Спросите у Николая Николаевича, он подтвердит.
У Мещеряка отлегло от сердца. Из гостей, которые были вчера у Локтевых, только Титова не имела понятия о том, какие записи делал конструктор. И она могла предположить, будто его книжка представляет особый интерес…
Круг сужался. Что бы там ни говорил майор Петрухин, но ни Мезенцевы, ни тем более подполковник Белых к этой истории отношения иметь не могли. Майор искал не там, где следовало…
— Вы даже не представляете, как важно то, что вы сказали. Спасибо вам, Кузьма Васильевич…
— Что вы… — голос подполковника дрогнул. — А я думал, что вы подозреваете меня. Майор… — Он закашлялся. Потом спросил хриплым изменившимся голосом: — У вас случайно закурить не найдется?
Мещеряк достал кисет, оторвал кусочек газеты. Когда он повернул колесико зажигалки, яркая капелька пламени повисла на ее фитиле.
Все так же порывами налетал ветер и зло шумели деревья. И пусто шелестели под ногами прошлогодние листья. И пугливо трещал обломник. Мещеряк и Белых тли через лесок.
— Вы домой?
— Домой, — подтвердил Белых. — Забрал вот свои сапоги из починки…
Подполковник был в ботинках. Локтем он прижимал какой–то сверток.
— Хромовые?
— Кирзовые. Такие же, как у вас… Свои хромовые я давно сносил. Да здесь они и не нужны.
— Стоптались?
— Пришлось набить подметки. Резиновые. И за то спасибо. Две недели их продержали в мастерской. У них там полтора сапожника…
Белых отвечал отрывисто. Вот и этот капитан интересуется его сапогами.
— Как же вы в ботинках–то?
— А так и ходил, — ответил Белых жестко. — Ваш Майор этим уже интересовался. Спрашивал, в чем я разгуливал у Локтевых под окнами. А я, надо вам знать, не разгуливал.
— Знаю, — сказал Мещеряк.
— Знаете? А задаете вопросы…
— Это моя обязанность, — Мещеряк улыбнулся. — И спрашивать, и знать… Кстати, под окнами Локтевых в мужских сапогах разгуливала женщина.
— И вы ее знаете?
— Нет еще. Но буду знать, — ответил Мещеряк. — Вы в этом домике живете?
— Снимаю комнату, — ответил Белых. — Видите окно? Это мое… Я могу идти? В таком случае разрешите откланяться…
Его голос все еще был сух и враждебен.
— Напрасно вы так… — Мещеряк покачал головой. — А я собирался пригласить вас на чашку чаю. К Локтевым… Они, правда, меня не уполномачивали, но я беру на себя смелость…
— Меня?..
— Вас, Кузьма Васильевич… И я очень прошу вас придти. Поймите меня правильно…
— Как вам будет угодно, — ответил Белых.
Они простились, и Мещеряк направился к Локтевым. На крыльце он веничком счистил с сапог налипшую грязь и позвонил. Открыл ему конструктор.
— Входите… Я один. Жена повезла сынишку к врачу. Гланды… Они скоро вернутся. Чай пить будете?..
— Не откажусь, — ответил Мещеряк.
Локтев достал из буфета чашки, принес из кухни эмалированный чайник, поставил на стол сахарницу, в которой лежали слипшиеся конфеты–подушечки с кислой начинкой. Видно было, что он любил хозяйничать по дому.
— Вам покрепче? — спросил Локтев. — А вот и мои…
