Сэм буравил Майлза взглядом. У него были светлые, непроницаемые глаза. Сэм был представительный мужчина. Обходительный, блестящий Сэм. Каждому хотелось бы иметь хоть капельку знаменитого невозмутимого обаяния Сэма.
– Да, сэр, – кивнул Ланахан.
– Давай определим первый принцип твоих действий. Так сказать, краеугольный камень, основу. А заключается он в том, что прежде всего, это обеспечение безопасности. Вопрос защиты. Возможно, даже защиты Данцига от него самого. Пока ты видишь это в таком свете и помнишь, что враг – Улу Бег и собственная паранойя Данцига, ты сможешь удержаться в рамках.
Против чего Сэм его предостерегает?
– Майлз, ты молодчина. Тебе удалось очень рано выдвинуться на ответственную должность в важной операции. Ты понимаешь, что есть люди, которые годами пытались пробиться туда, где сейчас находишься ты, но так ничего и не достигли?
Мелмен улыбнулся, показав ровные белые зубы. Его обаяние, скрытое от глаз широкой общественности, было известно на все управление. В нем не было ни напористости, ни задора; это было скорее что-то теплое, обволакивающее. Он словно бы включал тебя в сговор против всего мира, словно бы говорил: ты и я вдвоем спиной к спине выстоим против всех чужих.
Ланахан, хотя и подпал под его власть, в то же время помнил, что это обаяние – лишь стратегия поведения, метод манипуляции. Но его одолевало невыносимое искушение как-то отплатить Мелмену за привилегию быть включенным в его круг. Он словно бы находился в присутствии вдохновенного священника, великого священника, и ему страстно хотелось покаяться в каком-нибудь грехе, чтобы этот человек мог даровать ему прощение.
Тревитт в Мексике.
– Сэм…
– Погоди, Майлз. Дай мне договорить.
Он впился в Ланахана своим спокойным взглядом, полностью подчиняя его себе.
– Пол ненавидит нас. Ты должен понимать, хотя не знаю, достаточно ли ты взрослый для этого, что он за человек. Какую злобу он способен затаить. Ум определенного склада может сфокусироваться, зациклиться на какой-то ситуации и вывернуть ее наизнанку. И начать верить – искренне верить – в собственное ее видение. Это еще одна демонстрация человеческой способности к самообману, власти человеческой воли над действительностью. Чарди наделен этой способностью; это характерное свойство фанатиков, и именно оно делает их такими могущественными, такими влиятельными, такими поразительными людьми. В каком-то смысле я восхищаюсь этой способностью и жалею, что сам не наделен ею ни в малейшей мере. Для таких людей признать что-то отличное от собственного видения значит обречь себя. Их сила в их воле, в их абсолютизме, слабость – в их негибкости.
– Майлз, – он в упор взглянул в маленькие темные глазки Ланахана, приморозив того к спинке стула, – ты видел его досье. Русские перепахали его, они сломали его пополам. Он сдал им курдов и свою любимую женщину и тем самым навеки оттолкнул ее, восстановил против себя самым беспощадным образом. Только не заблуждайся, любовь для такого человека, как Чарди, – очень могущественная, почти магическая сила. Ты не представляешь себе, как человек вроде него нуждается в ней. Так что одному богу известно, какими измышлениями он прикрыл собственное предательство, и одному богу известно, что сделала с ним гибель этой женщины.
Ланахан кивнул. Его переполняла необычайная вера; вера в свою собственную церковь, в ЦРУ, в Сэма. Часть мудрости Сэма как будто излилась в его душу.
– Майлз, придет время, и он станет испытывать тебя. Он потребует от тебя сделать выбор. Выбор между ним и нами. И предупреждаю тебя, он может быть очень притягательным. Он наделен той суровой привлекательностью, которой невозможно противостоять. В трудную минуту он излучает энергию и целеустремленность. Ты увидишь это по его глазам. Я убежден, причина гибели Спейта и исчезновения Тревитта в том, что они превысили пределы инструкций Вер Стига и отправились исполнять какое-нибудь безумное поручение Пола. И видишь, чем это для них закончилось.
«Скажи ему, – подумал Ланахан. – Откройся священнику. Признайся».
Он находился в темной кабинке исповедальни и ощущал сквозь ширму одну лишь силу любви этого человека, его теплоты, его безграничной мудрости. Его так и тянуло выложить все без утайки. Ну, скажи ему: «Тревитт жив. Он до сих пор на задании. Вы правы, Сэм, вероломный Чарди что-то затеял».
– Майлз, Чарди отнюдь не глуп. Он кажется глупым, он умеет прикидываться дурачком, как ни один другой человек, какого я знаю. Если ты прочтешь протоколы допросов по «Саладину-два», то решишь, что имеешь дело с недоумком, с человеком, так глубоко надломленным, запутавшимся и уставшим, что он не в состоянии постоять за себя. Но я так и не смог ни в чем его уличить. Это было блестяще разыгранное представление. Я так и не раскрыл его. В голове у него скрывается что-то такое, что он никогда не позволит нам увидеть. А теперь он завладел Данцигом, заключил с Данцигом какое-то соглашение. Все это крайне меня беспокоит. И все же я не могу избавиться от него, как бы мне того ни хотелось. В Бостоне он поступил крайне безответственно, когда взял и ушел. Я был бы рад упечь его куда-нибудь на Северный полюс и упек бы, но не могу – из-за Данцига. Так что, Майлз, предупреждаю тебя только об одном: следи за Чарди, следи за ним внимательно. Понял? Он совсем не тот человек, каким кажется.
Ланахан благоговейно кивнул. И все же горячность Сэма озадачила его. Похоже, он что-то где-то упустил. Ему было немного страшно. Теперь он понимал, что Мелмен ненавидит Чарди. Ненавидит, боится – разве это не одно и то же?
«Скажи ему, – подумал Ланахан. – В твоей власти угодить кардиналу, обязать его перед тобой на веки вечные. Он отдаст тебе свою церковь, он бросит ее к твоим ногам. Ты будешь ходить по ее коридорам, по безмолвным малиновым залам, станешь вхож во все ее святая святых».
Майлзу очень хотелось преклонить колена.
Но он понимал, что между Мелменом и Чарди идет какая-то тайная и опасная игра – игра, ставки в которой настолько высоки, что ни один из противников не станет говорить о них прямо.
– Сэм, – услышал он собственные слова, – вы можете на меня рассчитывать.
Когда же вернется этот мальчишка?
– Ему следовало бы появиться уже несколько часов назад, – раздраженно буркнул Тревитт.
– Наверное, задержался где-нибудь, чтобы украсть курицу, – предположил Роберто. – Сопляк малолетний.
Бывший бармен теперь завладел «береттой» и страшно этим гордился. Он сидел под карликовым дубом и начищал ее так же исступленно, как некогда стаканы за стойкой бара в заведении Рейнолдо. Он уже расстрелял три из оставшихся семи патронов – для практики.
Тревитт рядом с ним беспокойно заерзал. И немедленно наткнулся на свое же собственное оружие, которое прислонил к бревну перед собой. Он тоже успел попрактиковаться; с оптическим прицелом это было все равно что стрелять в кинозвезду на экране автокинотеатра.
– Нет, – возразил он, – у Мигеля была уйма времени. Они ведь вчера уехали. На джипе почтальона они вполне успели бы вернуться к часу. А сейчас почти пять.
– Подумаешь. Что известно этому сопляку? Ничего.
– Ему известно достаточно, чтобы вернуться назад вовремя. Глупый мальчишка.
Мальчишка имел значение потому, что был мальчишкой и нравился Тревитту, но, главное, он должен был отправить еще одну телеграмму Чарди через школу Пресвятой Девы. Если и эта попытка провалится, Тревитт решил, что выйдет из подполья, и к черту риск. Ему осточертело ждать.
– Да не дрейфь ты. Вернется он. Сопляк малолетний.
Тревитт поднял винтовку, вскинул ее на плечо. Они сидели в двухстах ярдах выше по склону от каменной хижины. Идея этого хода принадлежала Тревитту; он утверждал, что если на них в любую минуту могут напасть, нельзя допустить, чтобы их просто застигли в хижине; им нужен план.
Рамирес отнесся к этой стратегической уловке с неподдельным любопытством, после чего вернулся к своей юной нахалке, которой досталось поделом.
Но Тревитт настаивал и в конце концов добился своего. Итак, план. План заключался в том, чтобы вышибить мозги любому, кто будет крутиться поблизости.
А что, если появится Чарди? Так вот, Чарди не появится. Что-то пошло наперекосяк.
Но Тревитт был исполнен решимости. Каким-нибудь образом он вернет этого Рамиреса, хочет тот этого или нет, вернет обратно к Чарди. Вот, Чарди, что вы об этом думаете? Вам решать, Чарди. Никакой другой схемы у Тревитта не было. В голове у него до сих пор творился страшный сумбур.
«Любой шпионаж заканчивается фарсом», – сказал Малкольм Маггеридж,[41] и он таки знал, что говорил.
Тревитт не понимал точно, сам ли он принял решение выбрать такой образ действия или это решили за него. Все вышло как-то само собой, и теперь он жарился на солнце на этой пыльной горе со снайперской винтовкой в руках.
