Он сделал знак горничной подать всем коньяк. Выпрямился, высоко держа рюмку.
— Уважаемые господа! — сказал громко, стараясь придать словам оттенок искренности. — Я предлагаю осушить эти бокалы, — искоса следил за выражением лица Менделя, — за здоровье того, кому мы, украинцы, обязаны нашей свободой. За фюрера!
Харнак подскочил с вытянутой рукой.
— Хайль Гитлер!
— Хайль!.. — Менцель едва поднял над креслом толстые короткие пальцы. — Мне нравится ваш тост, пан Сливинский. Так должен думать каждый украинец, — он поднял брови, отчего кожа собралась морщинками не только на лице, но и на лысом шишковатом черепе, — и мы добьемся этого. Всех, кто не с нами, — Менцель сжал свои короткие пальцы в кулак, поднял его, черный, волосатый, — мы уничтожим!
Модест Сливинский как загипнотизированный смотрел на этот кулак. Он казался ему символом немецкого могущества. Вот таким же бронированным кулаком раздавили они Францию, Бельгию, а сейчас уничтожают большевиков в приволжских степях. Да, это сила, и на нее следует рассчитывать.
Усевшись на краешек стула, пан Модест сказал неожиданным для себя тонким голосом:
— Пан Менцель может быть уверен в лояльности широких кругов украинской общественности. Немецкая армия принесла нам освобождение!..
Штандартенфюрер сощурил глаза, лицо его вдруг вытянулось. Шевельнул скулами, словно жуя, и жестко напомнил:
— Немцы не такие глупцы, чтобы проливать кровь за ваше освобождение. Солдаты фюрера завоевывают жизненный простор для своей нации! Мы знаем, кое-кто из вас еще рассчитывает на какую-то собственную державу. Глупости! — рубанул кулаком в воздухе. — Да, глупости! Украинские земли навеки станут немецкими, на них останутся лишь те, кто верно будет нам служить!
На несколько секунд Отто Менцель вновь нырнул в кресло. Пани Стелла подала ему полный бокал. Высосал, почти не разомкнув мясистых губ, снова сверкнул глазом на Сливинского.
— Это говорю не я, — промолвил вдруг подозрительно мягко. — Это сказал наш фюрер, а он умеет держать слово!
— Да, фюрер — железный человек, — согласился пан Модест, невольно вспоминая обещание Гитлера об украинском правительстве. — Как сказал, так и будет.
— Давайте лучше оставим политику, — вмешался Харнак. — Ко всем чертям и Украину, и Францию, и Польшу — ведь рядом такие женщины!..
Гауптштурмфюрср немного опьянел. Он пересел па подлокотник кресла своей дамы — дородной панны Стефы, обнял ее за плечи, начал что-то нашептывать. Та жеманно округляла глаза, громко смеялась.
— Прошу вас к ужину, — поднялась пани Стелла. Стол сверкал хрусталем и серебром.
— Простите за меню — не те времена… — лицемерно вздохнула хозяйка дома, явно напрашиваясь на комплименты: на столе, покрытом белоснежной скатертью, было много такого, что и в мирное время считалось редкими деликатесами.
“Откуда она достала икру?” — подумал пан Модест, усаживаясь возле Ядзи. Харнак галантно пододвинул стул своей даме и, оценив взглядом стол, сказал хозяйке:
— Вы волшебница, пани Стелла!
— Ну-ну… — буркнул штандартенфюрер Менцель, запихивая за ворот краешек салфетки. — Ну-ну… Ужин хорош… — Он придвинул к себе салат, положил на тарелку несколько кусков ветчины, столовой ложкоп начал накладывать икру.
“Хам, — подумал Сливинский, — хам и выскочка”. Менцель напоминал ему сейчас большую жабу. Глядя, как штандартенфюрер жадно запихивает в рот большие куски ветчины, как чавкает мясистыми губами и щурится от удовольствия, пан Модест испытывал омерзение. Но внешне ничем не проявлял этого: ухаживал за панной Ядзей, наливал всем коньяк и вино, успел ненароком прижать соблазнительное колено соседки. Та восприняла это как должное, и Сливинский зашептал:
— После ужина, крошечка, поедем ко мне… Я покажу панне…
Ядзя подняла на него свои дивные зеленые глаза и спокойно ответила:
— Конечно, поедем, но что это мне сулит?
Вероятно, со стороны смешно было смотреть на пана Модеста, застывшего с раскрытым ртом и шпротиной на вилке. Такого он не ожидал: все женщины одинаковы, все любят подарки, но чтобы сразу вот так! Придя в себя, подумал: “А может, это и лучше? Во всех случаях — финал один, но такой путь к нему проще. Без лишних разговоров и капризных выходок…”
— Не волнуйся, крошка, — ответил деловым тоном, — ни одна женщина еще не обижалась на меня. Надо только постараться, чтобы после ужина Харнак отвез нас…
Ядзя кивнула.
После ужина танцевали под радиолу. Панна Стефа пила наравне с гауптштурмфюрером, и теперь оба были пьяны. Танцуя, девушка чуть ли не висела на Харнаке; это нравилось ему, он, не стыдясь, целовал ее оголенные плечи.
Улучив удобный момент, Ядзя пошепталась со Стефой. После очередного танца Харнак предложил:
— Пан Сливинский, я могу подвезти вас домой…
— У нас с паном Менцелем еще деловой разговор… — объяснила панна Стелла, провожая гостей.
Поздним вечером трижды постучали в окно. Петро и Богдан на всякий случай спрятались в кладовке. В комнате кто-то загудел басом, шкаф с той стороны отодвинули, и к хлопцам заглянул высоколобый, полнолицый, курносый, осыпанный веснушками мужчина. Он приветливо поглядел на парней, лукаво подмигнул им.
— Евген Степанович! — обрадовался Богдан. — Неужели вы?
— Как видишь. Собственной, так сказать, персоной, — сощурился полнолицый. А ты того, малость похудел…
— М-да… — расправил плечи Богдан. — Теперь-то уже ничего. Еще неделя — и снова можно… — Сделал движение, каким подбрасывают штангу.
— Забудь, — махнул рукой полнолицый. — Это сейчас никому не нужно.
Петро стоял, упираясь в притолоку. Гость несколько раз посмотрел на него исподлобья, подошел.
— Почему же вы нас не познакомили? — попрекнул хозяев. — Давайте сами. Заремба…
Он пожал руку Петра так, что тот почувствовал — силы гостю не занимать стать.
Узкие глаза Зарембы поблескивали. Петру было крайне неприятно, но взгляда не отвел. Так и стояли, скрестив взгляды, словно мерясь силою. Заремба уступил первый.
— Мне нравится твой товарищ, — оглянулся на Богдана. — Может, Катруся угостит нас чаем?
Девушка побежала на кухню. Заремба примостился на диване, попросил:
— Расскажите, что в лагере.
Петро замялся. “Почему это мы должны рассказывать?” — подумал. Богдан, увидев его гримасу, сказал:
— Евген Степанович наш старый друг. Мы можем быть с ним откровенными.
Рассказывал Богдан. Евген Степанович смотрел немигающим взглядом. По выражению его лица нельзя было понять, о чем он думает. Петру казалось, что Заремба не слушает, хотел даже остановить Богдана, по вовремя спохватился, заметив, как задвигались желваки на щеках гостя. Петра поразило, как гладко течет речь товарища, какие меткие и точные слова находит он. Лишь раз Богдан сбился. Это случилось, когда он вспомнил, как гнали колонну пленных — босых, раздетых — по снегу. Вот тут-то он сбился, услышав всхлипывание: Катруся, застыв на пороге, вытирала слезы. Недовольно хмыкнул, сестра села за стол. “Прости, не удержалась”, — прочитал он в ее взгляде.
Катруся, подавая чай, предупредила:
— Сахара нет, придется вам пить с карамелью.
— И на том спасибо, — сказал Заремба.
Он начал расспрашивать хлопцев об их планах. Петро понял и одобрил тактику Зарембы — как можно меньше говорить самому и как можно больше вытянуть из них. “Он, пожалуй, прав. Я на его месте поступил бы точно так же…”
— Как ваша нога? — вдруг обратился к нему Заремба.
Петро поднялся, сделал несколько шагов.
— Теперь легче… Спасибо Катрусе, через неделю смогу танцевать.
— Так, так… Танцевать, говорите? И это неплохо…
— Евген Степанович, — взмолился Богдан, — вы все ходите вокруг да около. Может, все-таки посоветуете нам что-нибудь?
— Горячий ты, Богдан… Но, может, и посоветую!
— Скажите…
— Не кажется ли тебе, что лезешь поперед батьки в пекло?
— Но ведь душа горит…
— А ты ее чайком заливай, душу-то горящую, — указал гость на стакан. — Чай — это, брат, большая сила…
Богдан выжидающе замолчал. Заремба допил свой стакан.
— Так вот, — сказал. — Мне приятно видеть таких мужиков. Сейчас ничего не скажу, но дело найдется. Должен предупредить: трудное и опасное. Как на войне, — усмехнулся, — а может, и труднее… — Говорил ровным голосом, чуть растягивая слова. — Дней десять поживете еще здесь, — указал на каморку, — пока Петро выздоровеет. За это время мы приготовим ему документы.
— Кто это мы? — вмешался Богдан.
— А может, ты помолчал бы? — проворчал Заремба.
— Не думайте, вуйко [4] , что я не умею держать язык за зубами. Но руки чешутся.
— Успеешь, — успокоил Евген Степанович. — Потом, когда будут документы, товарищу Кирилюку придется переехать на другую квартиру.
