«Ну ладно, — сказал я, — говори. Я не обидчивый».
«Раз просишь — скажу. Но только не обижайся».
«Я же сказал тебе, что не обидчив. Можешь вообще не говорить. И так все понятно».
«Не принимай близко к сердцу. В общем, если бы написал я, то вышло бы точнее».
«Ну, возьми и напиши».
«У меня своя работа. И, кроме того, я не хочу отнимать у тебя хлеб».
И лишь под вечер, когда мы отправились в пешую прогулку по курортному городу, он соблаговолил подробнее поделиться своими впечатлениями.
«Я не говорю, что роман плохой. Только считаю, что тебе следовало точнее придерживаться фактов, вместо того чтобы подменять их своими рассуждениями».
«Ничего я не подменял. Это твои мысли».
«Они не соответствуют в точности тому, что я говорил».
«Ну, я же не стенографист. Ты лучше скажи, изложенное — правда или нет?»
«Хотя и ты прав. Писатель, если он не приврет, — не писатель».
Его возражения, возникавшие позднее и по поводу последующих книг, были того же свойства: дескать, я недостаточно точен в изложении, тут я, мол, что-то прибавил, а тут, напротив, о чем-то умолчал, и, кстати, почему я так много места уделяю его отношениям с женщинами, чем ставлю его в неловкое положение перед начальством.
«Но, Эмиль, романов без описания взаимоотношений мужчины и женщины не бывает. К тому же это не выдуманные истории».
«Я не просил тебя выбалтывать о них в книгах».
У меня тоже имелись к нему претензии. Не столько в отношении того, что он по необходимости умалчивал о некоторых профессиональных деталях, сколько потому, что, увлекшись изложением действия и своих размышлений, он рассказывал так, словно его истории происходят вне времени и пространства.
«Почему бы тебе немного не рассказать о городе, об улицах, о местах, в которых происходит действие?»
«Вот ты и расскажи. Ты ведь тоже бывал в этих городах».
«Но упомяни хотя бы время года! Это ведь важно. А то ты рассказываешь: „Погода была плохая“, „погода была хорошая“».
«А может, еще температуру воздуха сообщить?»
«Ну, это не обязательно, а вот какие-нибудь подробности, чтобы читатель лучше представил себе окружающую атмосферу, необходимы».
«Меня посылают не за атмосферой наблюдать. Этим занимается другое ведомство».
Отчасти под моим внушением, а отчасти по собственному желанию, чтобы добиться большей точности в описании событий, он стал излагать свои рассказы на бумаге и передавать их мне в форме записок. Этим он заполнял паузы между исполнением служебных обязанностей, находясь где-нибудь в гостинице иди в доме отдыха. Виделись мы редко. Такое уж было время. Но этих записок, дополняемых устными пояснениями, мне было вполне достаточно для работы. С годами мы привыкли друг к другу, и противоречия между нами исчезли, поскольку каждый из нас понял, что один так и не выучится писать, отмечая больше подробностей, а другой так и не сумеет добиться точности в описании событий. И так, одна за другой, вышло восемь книг[17]. Пока наконец он не замолчал.
«Совсем ты меня забыл», — сказал я ему как-то при случайной встрече.
«Ты прав. Я виноват. Но за эти годы на меня столько всего навалилось. Да и времени не хватает. Даже и не знаю, когда наберусь смелости засесть за свои записки».
И вот он наконец набрался смелости. В последний раз. Чтобы я не подумал, что он, подобно некоторым крысам из нашего лагеря, бежал с тонущего корабля. Позаботился послать мне финал своей жизненной истории. Только вот финала в ней как раз и не доставало.
Среди машинописных листов лежало и какое-то письмо, написанное от руки и оставшееся недописанным. Так что и оно было без окончания.
Дорогая Марта,
пишу тебе, как и обещал, хотя сообщить мне особо нечего. Мы с друзьями, о которых я тебе рассказывал, живем довольно провинциальной, но зато спокойной жизнью. Все наши задания в прошлом, поэтому сейчас мы можем уделить время культурным запросам, чего не получалось в прошлые годы. Ты ведь знаешь, какая у нас была профессия.
Однако — большой любитель живописи, и дома у него есть картина «Три грации». Не оригинал, конечно, но копия высокого качества. У Борислава дома настоящий музей географических достопримечательностей мира, на одной стене висит даже плакат с Венской оперой. Спектр моих личных интересов, как тебе известно, гораздо у́же, хотя и я стараюсь не отстать от цивилизационного процесса, обеспеченного нам нашим президентом, магистром бракоразводных дел[18]. Последнее и тебе немного знакомо.
На днях собираемся съездить в родное село Борислава, живописное место вблизи водохранилища.
Мое обещание увидеться остается в силе, но отъезд немного откладывается из-за некоторых технических мелочей вроде визы, паспорта и тому подобного. Я ничего не забыл. Часто вспоминаю тебя и думаю, какое счастье, что, пусть и с таким опозданием, пусть и перед самым отходом моего поезда, мне выпала удача встретиться с тобой и обнять тебя на прощание. Это и вправду невероятная удача для такого, как я, которого никто и никогда не провожал.
Помню все…
После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.
Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.
— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.
— Не беспокойтесь.
— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.
— Как скажешь.
Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.
— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.
— Для меня не поздно.
— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.
— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.
— Куда? В Вену?
— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.
— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.
— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.
— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?
— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.
— А зачем вы ездили в твое село?
— Никуда мы не ездили.
— Ездили. В письме написано.
— Ну да, было вроде раз.
— А меня можешь туда свозить?
— Зачем тебе?
— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!
— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.
— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.
С самого утра день предвещает жару.
«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.
— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.
— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.
— А материалы?
— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.
Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:
— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.
Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.
— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.
— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.
— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.
