Христофоров понимающе кивнул: бросать приемного отца девушка не хочет, значит, душевная.
— Костя, — обратился Котомцев к пограничнику, — капитан Вепринцев у себя?
Ефрейтор Чадов вскочил на ноги, вытянулся почему-то перед стариком.
— Никак нет, Илья Лукич. Да вон старший лейтенант Кравцов, можете к нему обратиться, — указал он.
Котомцев и Христофоров оглянулись: неподалеку возле молодого деревца возился заместитель начальника заставы — Кравцов делал растеньицу марлевую перевязку.
— Ветры у нас тут сильные, вот и поломало, — пояснил Котомцев.
Старший лейтенант выслушал прибывших и посоветовал подождать немного капитана Вепринцева; вопрос следовало согласовать только с ним.
Котомцев и Христофоров направились к скамейке. Командированный с явным интересом осматривался по сторонам.
— Хорошо-то здесь как! — произнес он удовлетворенно. — Прелесть! А тишина!.. Помню, танковый бой, ад кромешный, а у меня в ушах вот такая тишина… Контузия…
— Вы что же, из военных будете? — поинтересовался Котомцев.
— Да, полковник в отставке. В войну довелось танковой бригадой командовать. Ну а после войны демобилизовался, народное хозяйство подымать надо было. Специализировался по водному хозяйству, вуз окончил, некоторое время в Средней Азии работал, потом вот сюда перебросили, к вам.
— И семью в Ереван привезли?
— Везти-то некого, — мрачно признался Христофоров. — Я ведь до войны в Западной Белоруссии жил, у самой границы. Ну и… — он со вздохом умолк.
— Неужто все погибли?
— Один остался, как перст, — глухо сказал полковник. — Долго так и жил — бобылем. А вот как в Ереван приехал, семьей обзавелся. Хорошую такую женщину встретил. Дети пошли…
— Вот и хорошо, — вздохнул Котомцев, — а то вот я остался в старости один, будто старый гриб на болоте. Тяжело.
— Почему ж так получилось?
— Я ведь тоже раньше не тут жил… Семью немцы за связь с партизанами извели. Оставался сын Леонид, да Варя, дочка. Варя вот померла, а Леонида несколько лет тому назад убили… Кто, за что — только гадать можно, — склонив голову, рассказывал Илья Лукич.
Христофоров с сожалением покачал головой, сказал участливо:
— Искренне сочувствую вашему горю, в бою терять людей жалко, а после войны — во сто крат тяжелее. К сожалению, бандиты и по сей день не перевелись…
— Бандиты? — старик с сомнением качнул головой. — Чую — тут другая причина, потому надо знать, кто такой мой Леонид был, — и, видя, что гость слушает его с напряженным вниманием, Котомцев продолжал: — Несколько орденов, не считая медалей, имел мой сын… Немецкий знал хорошо, а как началась Великая Отечественная война, выдал себя за фольксдойча, то есть за русского немца, и по заданию партизанского штаба проник на службу в гестапо, в канцелярии работал. Гитлеровцы считали его за своего, не таились. Много пользы принес мой Леонид. А тут такое приключилось… В сорок третьем, накануне боев на Курской дуге, один из работников партизанского штаба перешел к немцам…
— Предатель, — не удержался полковник. — Как же так?
— А так, не разглядели, да и новенький он у них был. Хорошо, о Леониде ничего узнать не успел… Издавна известно — змея один раз в году шкуру меняет, а предатель — каждый день. Много горя нашим принес, много наших людей из-за него погибло. Вот тогда-то по доносу того иуды и мою семью извели. А подробно насчет Леонида он не успел прознать. Наши норовили и так и этак поймать гада, только не было им удачи. Правду, видно, говорится: «Кому сгореть, тот не утонет». Только и наши не лыком шиты были… дали моему Леониду задание из-под земли найти злодея. А где он и какой тот изменник — Леониду не ведомо… Он и так и сяк, а найти иуду не может. И такая тоска моего Леонида взяла!.. Это же понимать надо.
— Как не понять! — горячо откликнулся гость.
— А тут вдруг от самого Гиммлера уполномоченный приехал, Вернер по фамилии. Числился тот Вернер у немцев большим специалистом по русским партизанам, а задача у него была такая: разгромить и уничтожить партизан в немецком тылу и этим помочь гитлеровскому командованию разбить Советскую армию на Курской дуге.
— Высокого полета птица! — присвистнул Христофоров.
— Еще бы! Вот и предложил мой Леонид партизанскому руководству выкрасть Вернера, чтобы судить его, как военного преступника. Конечно, дело опасное, только ведь известно: смерти бояться — на свете не жить. Вернер без охраны ни шагу. На том и попался… Организовал ему «охрану» Леонид, и очутился тот Вернер в руках партизан, в овраге.
— Великолепно! — не удержался полковник. — Молодец!
Но Котомцев, как бы не слыша его, продолжал:
— Смотрят наши — где же Вернер-то?
— То есть как это «где»? — инспектор был явно удивлен.
— А так, очень даже просто — стоит перед ними в мундире эсэсовского офицера старый знакомый, их же бывший штабист, собственной персоной.
— А-а… понятно, — заулыбался Христофоров, — замаскированный под русского гитлеровец из колонистов, они нашим языком владели не хуже нас с вами. Немцы на такие фокусы часто шли.
— Ошибаетесь, товарищ Христофоров, — возразил старик. — Стало нашим ясно: их штабист и Вернер — одно и то же лицо. Вот он откуда стал специалистом по советским партизанам, гад! Кое-какие показания он дал, а как судить его стали, объявил себя и не русским и не немцем, а американским офицером, выполнявшим специальное задание союзного командования. И документы предъявил.
— Черт возьми! — не удержался Христофоров. — И что же с ним?
— Передали его наши, куда следует, а там связались с союзниками и установили, что настоящее его имя — Патрик Смит… Когда-то он действительно работал в американской разведке, да давно уже перешел на службу к врагу. Что они там с ним сделали, не знаю, слышно было — расстреляли за измену.
— Собаке собачья смерть, — с облегчением произнес гость.
— За операцию с Патриком Смитом и наградили моего сына тогда орденом Красной Звезды.
— Заслужил честно — прямо скажу.
— А вот и начальник заставы, — поднялся с места Котомцев.
Капитан Вепринцев, стройный, подтянутый, приветливый, внимательно ознакомился с документами приезжего, испытующе, очевидно по привычке, оглядел его с ног до головы, сказал: «Что ж, у меня возражений нет», — и быстро ушел в канцелярию.
Котомцев с приезжим возвратились в селение. Илья Лукич послал приемную дочку на розыски Аракеляна.
— Зачем он вам потребовался? Что за человек? — поинтересовался гость.
— Не мне он нужен, а вам, — Аракелян у нас ведает водным хозяйством, — пояснил Котомцев. — Вот с ним вам и придется дело иметь. А насчет того, какой он человек, можно сказать одно, — золотой души, один из наших лучших колхозников. Всю жизнь по заграницам маялся, горб гнул, а потом вернулся на родную землю и трудится, от работы не оторвешь. Труженик. И душевный он, смирный.
— Смирный, говорите? — зачем-то переспросил приезжий.
— Смирен пень, да что в нем проку… Нет, Симон другим славен: кому надо — последнюю рубашку отдаст, с себя снимет и отдаст! Потому на чужбине нужду познал, почем фунт лиха, знает. А у нас, нечего греха таить, есть еще и такие, что и сыты, а глаза голодные, мало таких осталось, а встречаются.
— Пережитки это.
— Само собой, только наш Симон иного склада, справедливый, чувствительный…
— Чувствительный? Гм…
Асмик с удовольствием бросилась выполнять поручение отца, оно давало ей возможность лишний раз встретиться с закадычной подругой Майей, женой Симона. Майя оказалась дома, у нее был грудной ребенок, и молодая мать хлопотала возле него.
Обе неподдельно обрадовались встрече. Внешне, да и по характеру, подруги были совсем непохожи. Асмик — небольшого роста, круглолицая, с рдеющим румянцем на щеках, белизну которых не мог прикрыть даже летний загар, с широко открытыми на мир бездонными глазами, доверчивая, ласковая. Майя — прямая ей противоположность: высокая, успевшая уже располнеть, с невыразительным лицом, недоверчивым взглядом настороженно прищуренных глаз, всегда замкнутая, немногословная. Возможно, их связывала известная общность в судьбе — как и Асмик, Майя рано осталась без родителей.
Майя обещала немедленно разыскать мужа и прислать его к Илье Лукичу. При виде такой готовности подруги Асмик шутя поддразнила ее: сразу, мол, видно, как она влюблена в Симона, раз с такой прытью спешит к нему, должно быть, соскучилась, — с утра не видела. Но Майя шутку не приняла.
— Ты же знаешь, для меня Симон всё, — сказала она с глубокой грустью. — Говорят, в дочки ему гожусь, а я что-то годов его не чувствую, уж очень он добрый да ласковый. И честный, милый, это же все знают. Люблю я его, а быть с ним приходится мало — как сделали Симона ответственным за состояние каналов, ему совсем не до меня.
