— Я подумал. Согласен, господин оберштурмбаннфюрер!
— Поздравляю вас, мой друг! — Фюрст удивительно легко поднял свою тушу из кресла, потер пухлые ладони. Его и так заплывшие глазки сузились — не понять, довольны или подозрительны. — Если не секрет, после каких же раздумий вы отважились на такой шаг? Может, советовались с кем?
— Шпионаж настолько грязное дело, что им могут заниматься только джентльмены, — галантно поклонился Ашир.
— О мой друг, от кого вы услышали столь мудрое изречение?
— Из уст одного английского резидента Интеллидженс сервис, — отчеканил Таганов, — который завербовал меня следить за вами, господин оберштурмбаннфюрер. А то ведь несправедливо получается: Мадер будет под колпаком, вы же без всякого присмотра!
— Да вы... вы шутник, шарфюрер! — захлебнулся от смеха Фюрст и вдруг, посерьезнев, спросил: — И все-таки почему вы решились?
— Я по своей натуре рационалист. Сначала меня уговариваете по-хорошему. Это признак вашего доброго отношения ко мне. Но я знаю, что, если я буду артачиться, вы все равно настоите на своем, пошлете меня в группу Мадера. И потом... — Ашир помялся, — можно откровенно? — Когда Фюрст одобрительно закивал, добавил: — Сознание тайной власти над Мадером, его людьми тоже заставило меня согласиться с вашим предложением.
— Уж не думаете ли вы командовать Мадером? — Фюрст будто не понимал смысла честолюбивых слов Таганова.
— Нет! Но ведь от меня, моей информации будет зависеть судьба Мадера и всей его братии.
Фюрст улыбнулся, раздумывая, какую же новую кличку дать своему новому агенту. Честолюбец? Или пусть останется прежняя — Осторожный, которую дали абверовцы. Может, Осторожный честолюбец? Нет, длинно! Пусть работает со старой. Вон, действует же Курреев — и неплохо — с прежней кличкой Каракурт.
Гестаповец остался доволен собою — не надо ломать голову, придумывая агенту новую кличку.
...После войны в кабинете советского следователя Фюрст показывал:
— Агент по кличке Осторожный был чертовски честолюбив, тщеславен, что и привело его к нам. Из всего сброда, увивавшегося в ТНК и вокруг его президента, Таганов был, пожалуй, единственным, кого не интересовали ни жратва, ни выпивки, ни женщины... Правда, позже, в Польше, мне доложили, что он встречается с какой-то артисткой из цирка-шапито. Навели справки: своих родителей она не помнила, воспитана в арийском духе. И чертовски красива. Да и Таганов был молод, привлекателен. Встречался он со своей циркачкой незаметно, словно людей стеснялся. В деле Таганов тоже был такой, не то, что некоторые... Таганова мы все называли Эембердыевым — боялся, что на родине, узнав, что он перебежчик, будут преследовать его родных. Среди эмигрантского отребья он был единственным светлым пятном. Моя находка!.. А как он Мадера обложил! Я знал о каждом шаге и вздохе этого авантюриста, который мнил из себя аса абвера, кичился своим аристократическим происхождением, а сам сел в лужу. Благодаря донесениям Таганова я смог убрать со своего пути Мадера, а заодно избавить германскую разведку от зарвавшегося мошенника. Пока в Аренсдорфе действовал мой агент Осторожный, я был спокоен.
НОВОЯВЛЕННЫЕ ТАМЕРЛАНЫ
«Стрела — Центру. Самолет, предназначавшийся переброски группы Мадера в Каракумы, при взлете на симферопольском аэродроме потерпел аварию. Участники группы готовятся к высадке с парашютом. Практику по прыжкам проходят возле Бранденбурга, в расположении авиадесантного соединения. ОКВ настаивает на быстрейшей отправке группы, Мадер под различными предлогами переносит срок. Причина его нерешительности: вермахт отступает, и группа, возможно, не встретит поддержки населения в тылу, не сможет связаться с местными националистами, чтобы поднять вооруженное восстание. Мадер настроен целиком переключиться на организацию Туркестанской армии и десантных подразделений для высадки в Средней Азии... В Аренсдорфе между участниками группы Мадера состоялось распределение министерских портфелей в «Туркестанском правительстве». Мадер втайне от Канариса, возможно, через Розенберга или другие связи ищет пути к Гиммлеру. С какой целью — пока точно неизвестно. Выясню — сообщу».
В фамильном особняке Мадера, похожем на буддийскую пагоду, вечеринка была в самом разгаре. Трехэтажный дом скорее напоминал музей — видно, сказывалась любовь хозяина к восточному великолепию. Стены и полы покрыты персидскими и туркменскими коврами, всюду — на массивной мебели из красного дерева, в глубоких нишах, на этажерках — китайские вазы, статуэтки, дорогие сувениры из Турции, Индии, Ирана, Афганистана, Средней Азии... Спальня и кабинет барона, уставленные идолами и божками, напоминали храм, а его кровать была убрана как трон китайского богдыхана. Даже экономкой в доме майора долгие годы служила старая китаянка.
Среди гостей одни туркестанцы. Шла обычная попойка с более или менее откровенной болтовней. Мадер отличался демократичностью и допускал подобные вещи. Он даже не запрещал участникам своей группы слушать передачи советского радио, считая, что истинный разведчик должен знать образ мышления врага, чтобы его легче победить.
Да и вообще Мадер не был похож на остальных немецких офицеров. То ли он подобным образом завоевывал себе дешевый авторитет, то ли так хотел выразить свое несогласие с проводимыми нацистами методами национальной политики.
— Гуманность и человечность, — рассуждал Мадер, — это кантовские категории, а для таких солдафонов, как Фюрст, видите ли, пустой звук. Они на каждом перекрестке кричат: фашизм — это революция! Верно. Так же верно, как то, что он не изменил структуру германского общества. Нацизм, мол, лишь очищает воздух от коммунистов, евреев и интеллигенции, покушающихся на демократию. Двух первых принести в жертву можно и нужно! Но зачем уничтожать интеллигенцию? Кто тогда будет управлять рейхом? Такие недотепы, как Фюрст? Идиотизм!
В доме Мадера Ашир Таганов впервые близко познакомился со своими новыми сослуживцами, уцелевшими от разгромленного в бою с советскими войсками батальона, который немцы сформировали еще в сорок первом. Бывший адъютант Мадера, а теперь его правая рука, некий Али Сулейменов, дослужившийся у гитлеровцев до звания лейтенанта; командир взвода охраны унтерштурмфюрер Асанбек Абдуллаев; офицеры мадеровского штаба Полад Агаев и Мурат Кулов; Ислам Дарганли, у которого вместо одной ноги протез... Закоренелые предатели, без стыда и совести.
Попойка неожиданно приняла трагикомический оборот. Захмелевший Кулов, покачиваясь, вышел на середину зала и обратился ко всем собравшимся:
— Хотите, я расскажу вам притчу?.. Так слушайте! В лесу это было, во время наводнения. И вот, спасаясь от воды, до кусочка суши добрались лев, барс, медведь, волк, гиена, шакал, козел и баран. Прижались один к другому и трясутся от страха и холода. А какие они друзья меж собой, знаете. Да что поделаешь — беда вокруг. Сидели час, другой и начали ссориться... Первым сожрали барана. Кто им был? Бедняга Шамамедов, которого ты, Сулейменов, и твой собутыльник Абдуллаев ликвидировали и глазом не повели. Теперь очередь дошла до козла. Да, дойдет и до остальных. Вы все, господа, напоминаете мне этих зверей. И кровожадности, и злобы у вас, как у тех зверей. Хотите, я скажу о каждом, что думаю?..
И Кулов дал довольно откровенные и нелестные характеристики о всех сидящих. Но болтовню его слушали снисходительно: сам-то не лучше. Тем более красноречие Кулова доставляло явное удовольствие хозяину.
— Ну а кто же лев? — Мадер снял очки и чуть прищурился, с любопытством разглядывая Кулова, будто видел того впервые.
— Только не вы, барон! Лев — там, выше! — Кулов выразительно ткнул пальцем вверх. — Вы же обычный волк, каких в Германии развелась тьма...
— Я благодарю вас, мой эфенди, — галантно кивнул головой Мадер. — Волк у народов Востока, особенно у туркмен, — символ бесстрашия. Не так ли, эфенди Эембердыев?
— Символ удачливости в добыче и сметки, — бросил с места Ашир. — Русские еще говорят; волка ноги кормят.
— А-а... новичок, — ухмыльнулся Кулов, окидывая Таганова блуждающим взглядом. — Идейный перебежчик! Думаешь, тебя я не раскусил? Не знаю, на кого ты работаешь? Да я вам лучше стихи прочту. Умный поймет, дурак навряд ли догадается.
Мерзавцы, сгнившие давно,
Смердя историческим смрадом,
Полунегодяи, полумертвецы
Сочились последним ядом.
— Ого! — воскликнул Абдуллаев. — Смотрите, Кулов как заговорил. Давно ли стихоплетством занимаешься?
— Болван! Писал бы я такие стихи, разве ходил бы под твоим началом? Тоже мне идеолог! Да это же Гейне!.. Не вздумай только обезьянничать, сдуру его имя назвать — в крамоле обвинят. Ведь Гейне — неариец, запрещенный поэт. Но не волнуйтесь, это не про вас, господин унтерштурмфюрер.
