— Ну, на этот вопрос вам смогла бы ответить любая женщина. В этом сезоне к нам в Советабад капроновых перчаток вообще не завозили, они изредка бывают у перекупщиков. Нитяные перчатки в магазины завозились только белого цвета, а летние перчатки принято окрашивать под цвет обуви и сумочки.
— Вот уж, действительно, все, что гениально, то просто, — расхохотался Азимов.
— А теперь разрешите, — сказала эксперт, — я все-таки сфотографирую уголки этих страничек. Перекрыв странички белым листком бумаги и оставив только ту часть, где были обнаружены следы, она извлекла из чемоданчика портативный аппарат с «блицем», сфотографировала, аккуратно уложила аппарат и микроскоп в чемоданчик, распрощалась и ушла.
— Ты думаешь, кто-нибудь пытался прочесть мою работу? — взволнованно спросил Азимов.
— Прочесть — не знаю, — ответил Чингизов, — но во всяком случае она трогала эти страницы.
— Кто она?
— Та, которая взяла у тебя из ящика полторы тысячи рублей.
— Почему ты думаешь, что это была женщина? Разве нитяных перчаток не мог надеть мужчина? Я, правда плохо разбираюсь в воровской профессии, но как раз сегодня Рустамов объяснил мне, что для того, чтобы не оставлять отпечатков пальцев на предмете, к которому прикасаются, надевают перчатки.
— И все-таки это была она, — сказал Чингизов, — если только у тебя нет домработницы или ты сам не принимал в своем кабинете какую-нибудь посетительницу, которая носит 39-й номер обуви, обладает гвардейским ростом, увлекается балетом и легкой атлетикой.
— Ну, Октай ты перещеголял самого Рустамова! До него мне еще не приходилось слышать, чтобы так интересно фантазировали.
— Возможно, возможно, — улыбнулся Чингизов. — Кстати, ответь мне на один вопрос: не оторвался ли ремешок от сандалий у кого-нибудь из ваших домашних?
— От каких сандалий? — совершенно оторопел Азимов.
— Желтых, пошитых кустарным способом. Вот этот ремешок, — Чингизов вынул из кармана завернутый в бумажку обрывок кожаного ремешка и показал его Салиму.
— Нет, у нас никто не носит сандалий. Вагифке Зарифа где-то купила две пары чудных белых туфелек. Одну он успел стоптать за две недели, ты же знаешь, какой это непоседа.
При упоминании о сыне полное лицо Азимова расплылось в довольной улыбке.
— Значит, у тебя в квартире побывали двое: женщина — в твоей комнате, а мужчина — в передней. Но, впрочем, к черту, хватит о ворах. Их найдут, и все будет в порядке.
Друзья посидели еще минут двадцать на диване, а потом Октай стал прощаться и, уходя, предупредил:
— А вещи Рустамов все-таки найдет. Он, надо полагать, заявится к тебе с собакой-ищейкой.
— Просто роман какой-то! — воскликнул Азимов.
— Ну, роман не роман, а пострадал ты все-таки тысячи на четыре с половиной, а деньги тебе не на улице достались.
— Нет, конечно. И главное, Зарифа будет очень огорчена: она свое пальто надевала всего раза два и, потом, ты не представляешь себе, как она нервничала, когда меня приходилось вытаскивать на примерку.
— Отчетливо представляю. Единственное место, куда тебя не надо вытаскивать, это стадион. Не будь этого, мы бы с тобой, наверно, не виделись годами.
— Это не моя вина, Октай! Я всегда рад тебя видеть.
— Знаю, но и я очень занят. И потом, ты же знаешь, мне иногда не очень легко бывать у тебя.
— Не можешь никак забыть?
Чингизов не ответил, только развел руками.
Чингизов вышел на улицу и невольно мысленно вернулся к тому, на что намекнул ему Салим.
Это было четыре года назад чудесной советабадской осенью, когда летний зной и прохладное дыхание легкого морского ветерка разносит повсюду неповторимый запах остывающего асфальта, ярких осенних цветов, дынь и айвы. В один из таких вечеров Октай Чингизов гулял на свадьбе у Салима Азимова. Он был счастлив в тот вечер, счастлив не только потому, что человек, с которым он сдружился и которого уважал, женится на чудесной девушке Зарифе, только что окончившей тогда медицинский институт. Нет, его счастье сидело напротив него в кругу близких подруг Зарифы, косившихся на прикладывающихся к рюмкам мужчин и о чем-то весело шептавшихся между собой. Это была Лейла — тонкая, стройная, с огромными лучистыми глазами, которые теплели, встречаясь взглядом с ним, Октаем Чингизовым. Лейла тоже только в этом году окончила институт и через месяц уезжала по путевке на постоянную работу в сельский здравпункт в отдаленном горном районе республики. После свадьбы Салима они виделись еще несколько раз у него в доме. Два раза Октай провожал Лейлу домой. Они ничего не сказали друг другу словами. Только взглядом и легким пожатием рук было высказано все, что должно было их соединить на всю жизнь. Лейла уехала. Они переписывались. Один раз Октай поехал в командировку в район, где работала Лейла, заехал в здравпункт, но ее там не оказалось. Он проскакал восемьдесят километров верхом по узким горным тропам и нашел Лейлу на высокогорных альпийских пастбищах. Заболел чабан, он нуждался в неотложной врачебной помощи, и Лейла выехала к нему в горы. Октаю удалось поговорить с Лейлой всего полчаса, но и этих считанных минут достаточно было для того, чтобы его сердце наполнилось огромной радостью.
Лейла сообщила, что зимой, к новому году, она приедет в Советабад надолго, на целый год, а может быть, навсегда. Ее командируют на курсы усовершенствования врачей, а профессор Эфендиев, считавший ее своей лучшей ученицей, настаивает на том, чтобы она осталась у него на кафедре и занялась научной работой. Рассказав Октаю обо всем этом, Лейла посмотрела ему прямо в глаза и сказала очень просто и очень серьезно: «Вот мы и будем вместе, Октай».
— Навсегда? — спросил чуть дрогнувшим от волнения голосом Октай.
— Навсегда, — так же серьезно и тихо проговорила Лейла.
Прощаясь, он крепко пожал ей руку, а потом, чуть наклонив голову, коснулся губами ее тонких пальцев, слегка пожелтевших от йода.
Лейла приехала раньше, чем предполагала. Ее вызвали в начале октября в Советабад. Она успела сообщить по телефону Чингизову, что она в городе, но через час улетает в командировку, о которой по телефону говорить неудобно. Если он может подъехать на аэродром, она ему все объяснит. Спустя несколько минут Чингизов мчался на машине полковника Любавина на аэродром. Он успел поговорить с Лейлой целых десять минут. На сопредельную с республикой страну обрушилось страшное несчастье. В селах близких к нашей границе районов вспыхнула эпидемия. Для оказания немедленной помощи туда направлялся большой отряд советских врачей, возглавляемых учителем Лейлы, профессором Эфендиевым.
— Жди весточки и ни о чем не беспокойся. Мы хорошо вооружены против этой страшной болезни, — сказала Октаю на прощание Лейла.
Он стоял и смотрел, как Лейла поднималась по трапу в самолет, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку своими маленькими ножками, обутыми в простые черные закрытые туфли.
И весточка пришла. Но не от Лейлы. Спустя двадцать два дня после ее отъезда, — о, как считал эти дни Октай! — ему позвонил по телефону Азимов и попросил обязательно зайти к нему.
По голосу Салима Октай понял, что он чем-то расстроен или встревожен.
— Что нибудь случилось, Салим?
— Приходи, Октай, обязательно приходи, — вместо ответа повторил свою просьбу Азимов.
Он пришел к нему вечером. Зарифа была вся в слезах. Только недавно от нее ушла мать Лейлы, убитая страшной вестью. Лейла погибла. Тело ее сожжено.
«Неужели вы не могли привезти ее сюда? Дать матери поцеловать хотя бы глаза своей дочери!» — содрогаясь от рыданий, спрашивала мать министра здравоохранения республики, лично сообщившего ей эту страшную весть.
«Нет, поймите меня, не могли. Если бы сделали это, может быть, еще сотням матерей, и не только там, где она спасала умирающих, а здесь, в Советабаде, пришлось бы оплакивать своих близких. Болезнь беспощадна, она несет страшную заразу».
С того вечера Октай Чингизов стал реже бывать в доме Азимовых. Зарифа напоминала ему Лейлу, а боль утраты жила в нем и сегодня, такая же сильная и такая же острая, как в тот роковой вечер…
Чингизов шел по улице, погруженный в глубокое раздумье, и перед глазами его была отчетливая картина; трап у борта самолета и ноги Лейлы в простых черных закрытых туфлях.
Резкий скрип тормозов остановившейся на перекрестке машины заставил его очнуться от раздумья. Только сейчас он заметил, что вечернее небо затянуло тучами и начал накрапывать мелкий дождь. Он собрался с мыслями и, поднимаясь по лестнице Комитета государственной безопасности, обдумывал все установленные им обстоятельства кражи в квартире Азимова, чтобы доложить их полковнику Любавину.
След больших женских ног. Почему он показался ему таким странно знакомым? Где и когда он видел похожий след? А может быть, не видел? Нет, видел, но где и когда? И вдруг, как это иногда бывает, вспомнилась с резкой отчетливостью Германия ранней весной 1945 года. Маленький немецкий городок Грюнвальд. Двор свиноторговца Карла Виттенберга, труп старшины и следы на земле больших, но изящных армейских сапог, сшитых на заказ, судя по узкому носу и суженному каблуку — женских сапожков, — такие сапоги шили армейские сапожники для полюбившихся им женщин-врачей, медсестер, санитарок или боевых девушек-сержантов из особого дорожно-эксплуатационного полка. Его тогда поразил размер этих следов. Уж очень они были велики. Видно, обладательница этих сапожек была высокой женщиной и, судя по тому, что следы от носков отпечатывались глубже и четче, чем от каблуков, Чингизов и тогда пришел к выводу, что у женщины этой была походка, присущая спортсменкам.
