Где могут быть эти люди? Где у них клуб? Где им хорошо было?
А в чебуречной той. Там их место. И хоть на минутку, да забежит кто-нибудь из этой компании туда. И может быть, он и будет подельником Штока. Тем более там у них нечто вроде явки. Обмен информацией. Свежие новости. Там должен искать Шток теперь помощи и поддержки.
Напротив чебуречной — хрущевка пятиэтажная. Зверев пробует на крепость чердаки. А они и не закрываются вовсе. Но это плохой наблюдательный пункт. Высоко. Гость в чебуречной задерживаться не станет. А пока спустишься вниз, того и след простыл. Наконец он выбирает место. Кафе-малютка по диагонали налево. Метров пятьдесят. Стекляшка. Выбрать столик и сидеть. Заказывать пиво. А оно здесь изобильное и дешевое.
Зверев берет кружку светлого баварского и курицу. Вот так-то. Потом можно вытереть салфеткой руки и пить кофе до одурения. Две точки общепита, одна подле другой. Здоровая конкуренция. Деловое сотрудничество.
Туалета здесь нет, и дважды он выходит за дерево, не спуская глаз со входа в чебуречную, потому что любая работа требует к себе пристального внимания.
Снилось ли что-нибудь Артисту в ночь перед глупым и неожиданным его концом и снилось ли в ту самую ночь, ночь вторжения и исполнения приговора? Наверняка какие-то знаки и символы. Тончайшая связь с эфиром и астралом. Прах и пепел. Напалм и чума. Форты и вокзалы. Туннели и коллекторы. Нить времен. Вязь событий. Все прогнило… Сколько еще придется вторгаться в квартиры предателей и расстреливать? Потом придут другие времена, и юные мальчики захотят знать «правду», и найдется лукавый наставник и все начнется сначала…
Накануне того дня в Филармонии шел концерт артистов балета из Литвы. Выездная модель. Концертный вариант. Минимум декораций, работа со светом, живой оркестр. Артист работал на регуляторе.
Он наблюдал парение на кончиках пуант. Белые пачки, скользящие по грани бытия, парение над оркестровой ямой. Пыльная первооснова. А в яме этой послушно отбывают ремесло призовая скрипка и склочный альт. А осветитель вечно пьян, но этот-то — не пьян. Голова светлая. Отладил свое хозяйство и усовершенствовал. Фильтры на прожекторах, расставленных художником. Вот и светил бы до конца жизни. Упивался торжеством гармонии.
Входят и выходят посетители чебуречной. Она вдалеке от центра. Случайный клиент редко бывает здесь. Контингент постоянен. Шток жрал эти чебуреки всю сознательную жизнь. Неужели же он не захочет перед уходом в последний раз?
Парение. А потом, ночью, свечение тонких запястий на изломе. Скрипы какие-нибудь, их тайное значение, вечные дожди этого города. Ночные скитания в Нельзя.
Артист испытывал душное желание взлететь. И тончайшая работа по операции «Регтайм» становилась для него этим полетом. Сколько их еще на жутчайших просторах России? Сколько кротов и артистов? Жил он скромно. Отрывался на треть от земли и судил уже оттуда, сверху, о вареве в немытых кастрюлях.
Вот взлететь бы сейчас. Выше этих вот, этих небес и этого перекрашенного под неметчину Калининграда. Выше этого миража чебуречной. Растаявшего миража губ и рук. Там, где лампа, обозначавшая зону спокойствия. Круг этот, незримый и эластичный, стягивал, подобно птичьей сети.
Ешь чебуреки, будешь здоров и тучен. Холестерин вынесет из артерий водка. Открывай рот и стой вместе с друзьями. Тогда дерьмо, стекающее с неба, непременно достигнет твоей глотки. Стой, подобно рогатому скоту, а откровенные мухи будут кружить рядом, но ты их уже не заметишь. Залейся беспошлинным пивом. Обпейся им, потому что и оно не вечно.
Артист трогал ручки регулятора, изменялась длина индуцированной обмотки на реостате, и свет таинственный перетекал, уходил и возвращался.
Допрос его не дал бы ничего. Он бы ничего не сказал вот так сразу и потом бы долго не давал себя сломать. А «армия» уходила дальше. Она не могла себе позволить роскошь волочить за собой пленного.
Чебуречная закрылась. Можно было уходить. И кафешка эта закрывается через час. Или уходите, странный человек, в более респектабельное заведение, или извините. А почему бы вам не отправиться домой?
Зверев заказал еще один кофе без сахара. Через двадцать семь минут возле чебуречной остановился «москвичок», вышел из него мужчина с полиэтиленовым пакетом в руке, и «москвичок» уехал тут же. Красный. Он и номер успел разглядеть, только это наверняка случайный борт.
Человека этого Зверев не видел никогда. Он был в этом уверен. Даже тогда, в чебуречной, когда его прокачивал Шток. Если только не сидел он где-нибудь в подсобном помещении и не рассматривал Зверева на экране монитора, но это уже перебор. Значит, пока можно свободно идти за ним. По Совхозной направо до Старокаменной. Синяя джинсовая курточка с капюшоном, вельветки черные, ботинки высокие, на шнурках, в правой руке — пакет, а в нем — сверток с чебуреками. Они истекают тайными соками и еще хранят тепло печи. Теперь по пустырю. Нужно отпустить курточку эту, подальше, но как не хочется отпускать. Можно отпустить вовсе, и Зверев ускоряет шаг. Догоняет он курьера на углу Оружейной и Аэропортной. Впереди, на Гагарина, платная автостоянка и трамвай. Хочешь «четверочка», хочешь — «девятка». Зверев обгоняет объект и останавливается на трамвайной остановке. Серьезная минута. Нет. Куртка с пакетом минует автостоянку и идет к остановке. Теперь уже легче. Подходит «четверка», уходит «четверка». Наконец, чебуреки — в переднем салоне «девятки». Зверев — в заднем. Поехали… Входят люди, выходят, а Зверев и его объект — остаются. Чебуреки должны бы уже остыть, а потом ведь ничего не останется, как класть их в сатанинскую печку. Хотя лучше просто на сковороду или в духовку. Трамвай миновал здание автосервиса морского рыбного порта, и что-то простреливает в голове у Юрия Ивановича. Легкий, пока, щелчок на клеммах. А вот и конечная. Транспортный тупик. Справа — лесная гавань, слева — залив. Речка Преголе несет свои воды, и корабли малым ходом идут туда, на просторы…
Недалеко от остановки — дачи… Опять везет Звереву. Большой дом, многоквартирный — он бы не потянул. Там и подходы просматриваются, и подъезд одному ему не перекрыть.
Он подождал на конечной. Мужик этот, курьер по продовольствию, не оборачивался. Он не оперативник, не бандит. Просто посыльный. Не зачищается и не проверяется. Шток сейчас в другом кругу общения, на другом уровне. Если это не фантазии зверевские. Когда синяя куртка углубилась внутрь дачного поселка, Зверев побежал. Бежал он не очень чтобы скрытно, но так, чтобы и окружающим не бросаться в глаза, просто спешить, скажем, к невыключенному утюгу или к телефонной трубке, и не потерять объект.
Дача эта — двухэтажная, богатая. Не простой человек там живет. Калитка хлопает, собачка не залаяла, а может, и нет ее вообще. Потом посыльный, но никак не хозяин, скрылся в дверях, которые открыл своим ключом. Время вечернее. Свет зажегся вначале на втором этаже, потом на первом, там кухня, наверное. На эту сторону, парадную, окон в доме много. Зверев решил проверить оборотную сторону медали и там обнаружил только одно окно, на втором этаже в комнате, где сейчас света не зажжено. Двор обнесен бетонными столбиками, и сетка металлическая натянута. Зверев оглянулся, осмотрелся. Во дворе — сарайка обычная, без замка. Дача к посадкам крайняя, с этой стороны никто не видит его сейчас. Осмотрев цоколь и подчердачное помещение на видимые признаки камеры слежения, перемахнул через сетку. Подтянулся на проволоке и аккуратно перевалился вниз, обдирая пальцы, чтобы самортизировать спуск, чтобы не как мешок с цементом, а тише, гораздо тише. И — в сарайку. Там инвентарь, лопаты, грабли. Но чисто.
Перочинным ножом прорезал щель. Доски свежие, сосновые. Теперь видна задняя стена дома, света в комнате на втором этаже нет, видна часть дорожки возле калитки. Чтобы лучше видеть ее, Зверев прорезал еще одну щель, на левом краю доски, посаженной не внахлест, а заподлицо. Аккуратные доски, рубанком по ним прошлись. Если бы внахлест, щель нашлась бы сразу, и резать пришлось бы меньше.
Пока никто не выходит из дома, никто не несет висячий замок. Он осторожно приоткрывает дверь, из инвентаря прихватывая топор. Топор хорошо оттянут, ржавчины ни грамма, ручка удобная, тонкая. На топорище сверху — следы, показывающие почтенный возраст инструмента, — аккуратные выбоины. Знать, и руки хорошие его держали. Да и у Юрия Ивановича — не плохи. К боковому окну подходить не следует. Кто-нибудь из соседей уже и так мог положить на Зверева глаз. Люди теперь в таких поселках солидарно-осторожны. Он еще раз оглядывается. Ночь уже на дворе, и в посадках — ни огонька сигаретного, ни шороха.
До нижнего среза окна можно дотянуться, если увеличиться в росте примерно на метр двадцать. Зверев начинает работу ножом. Кирпич красный, обожженный, старый, немецкий. А вот раствор не так хорош. Песок крупноват, и цемента можно было класть побольше. На той стороне дома — тишина. Никто не выходит. Примерно сорок минут он выковыривает между двух кирпичей нечто вроде паза. Когда лезвие ножа уходит внутрь стены целиком, продолжает работу лезвием топора и наконец намертво заклинивает его. Потом он возвращается в будку свою и приносит пустое ведро, переворачивает его и встает. Теперь можно, приподнявшись на одной ноге и впившись ногтями в стену, балансируя, чувствуя под ногой пошедшее все же несколько вниз топорище, встать твердо на него. Одной ногой на сталь, а другая — почти навесу. Весь план Зверева основан на том, что окно на втором этаже приоткрыто. В противном случае, он бы работал совсем иначе.
