Сразу после ужина Овечкин отправился к Коммандану. В свете заходящего солнца под навесом, где обычно Коммандан читал газету, «корреспондент» раскладывал пасьянс и потягивал вино. «Не набожный», — усмехнулся про себя Овечкин, но тут же почувствовал, что его наблюдение очень серьезно: пожалуй, никто из местных африканцев, даже столичных, не станет так открыто пить в уразу вино. Он вдруг ясно понял: дело по-настоящему нешуточное.
«Корреспондент», как и прежде коммивояжер, остановился у Коммандана. У него обычно останавливались все редкие гости поселка. Приобщенный к цивилизации Коммандан делал свой скудный бизнес.
Сегодня Коммандан, в неизменно потертых брюках и без пиджака, показался Овечкину усталым и неуверенным в себе, возможно, по контрасту с поджарым, спокойно раскладывающим карты «корреспондентом».
— Взломали двери?.. Этого не может быть, шеф Овэ. Медсен клевещет на негров. Этого не может быть… — бубнил Коммандан.
«Корреспондент» небрежно бросил карты, поднялся и легко зашагал от дома, потряхивая браслетом.
— Так что же, по-вашему, он сам взломал?
— Не знаю, шеф Овэ, не знаю… Но медсен не любит темнокожих.
— При чем здесь цвет кожи!
— А как же, шеф Овэ? Вот вы же пришли ко мне?..
— Я пришел к вам, как к представителю власти. А к кому мне обратиться? Не к полицейскому же, что стоит у банка мсье Альбино…
И тут Оноре оказался прав: затея была бесперспективной. Неизвестно, участвовал ли Коммандан во всей этой непонятной игре или нет, но даже одна неприязнь к доктору вполне могла сделать его участником.
Овечкин зашел в «гостиницу у Альбино» и рассказал Сане о посещении Коммандана. Они договорились, что будут ставить друг друга в известность обо всем, что заметят или услышат.
— Минут пятнадцать назад «корреспондент» поднялся к доку, — сообщил Саня.
Овечкин ринулся домой, и Саня неторопливо вышел следом.
«Корреспондент» и Оноре сидели у столика, почти так же, как в прежние уик-энды Овечкин и док, только француз на этот раз был строг и напряжен, а Шьен не лежал у его ног, а сидел рядом, настороженный, не сводя темных глаз с гостя. Еще открывая дверь, Овечкин услышал голос Оноре: «Как вас там… Скажите вашим хозяевам…» Оба повернули к вошедшему головы. Только Шьен не отрывал взгляда от «корреспондента».
— Ну как картинка, Жан? Двое рыжих против одного черного, — усмехнулся Оноре. — Хорошо бы вам сфотографировать нас. Уверен, эта фотография пригодится. А, как вас там?..
«Корреспондент» рассмеялся:
— Вы шутник, однако, мсье Оноре. — Он быстро поднялся — и замер: собака, ощерившись, уже стояла перед ним.
— Опасно быть таким резким, господин… как вас там?
— Вы меня выпустите?
— С удовольствием. Но имейте в виду: в следующий раз — через окно.
— О, да вы опасный шутник!
— Ладно, проваливай, — хмуро сказал Оноре. — Сидеть, Шьен.
Когда они остались одни, Овечкин спросил:
— Вы можете мне объяснить, Оноре, что происходит?
— Присядем. — Оноре задумчиво, словно решаясь на что-то, смотрел на Овечкина. Потом сказал: — Он пытался меня запугать. — И по-своему криво усмехнулся.
— А что, это возможно?
— Думаю, что нет, Жан. Я уже умер однажды. Теперь живет лишь видимость меня. Призрак. Можно запугать призрак?
— Я не уважаю мистику, как инженер, атеист и реалист. Не играйте мне Шекспира, Оноре.
Француз рассмеялся:
— А вы совсем не де Бреби. И не русский медведь. Вы лиса, Жан.
— Не будьте обезьяной, Оноре, — рассмеялся и Овечкин. — Не повторяйте глупостей. Я человек. И вы тоже. Совсем не призрак. Кстати, ле Гран Эритье. Вот только я так и не понял: наследник чего?
— Действительно, Жан, чего?…
— Мы просто люди, Оноре. Как бы ни пыжились, что бы о себе ни думали, какие бы должности ни занимали. Весь вопрос в том, какие люди? От этого зависит все и в нашей жизни, и в мире.
Оноре не отрываясь смотрел на Овечкина.
— Ах вы мой агитатор… «Сила и свобода — вот что делает человека прекрасным». Так сказал Жан-Жак Руссо. Понимаете: все или ничего! Наверное, к этому стоит стремиться.
Это «наверное» здесь смазало и «силу», и «свободу», и даже стремление.
— Сила и свобода делают человека прекрасным? — медленно повторил Овечкин. — Вы уверены, что это Руссо?
— Конечно.
— Странно.
— Что?
— Да ведь это фашизм, Оноре, если без обстоятельных разъяснении. Какая сила, для кого и чего свобода, каким путем обретенные? Разве каждый человек может быть сильным, а слабый не может быть прекрасным? Я могу предложить вам еще десятки вопросов, но, по-моему, и без них афоризм рассыпается. А в чистом виде он фашистский. Вам импонируют фашистские идеи?
— Я ненавижу фашизм, как любое насилие. Всякого насильника я готов размазать по стене.
— Но тогда вы сами становитесь насильником, — рассмеялся Овечкин. — Так как же с «силой и свободой»?
Оноре усмехнулся:
— Вы мне нравитесь, Жан. Хотя, честно скажу вам, смущаете. Силу и свободу я понимаю, вероятно, как и Руссо, применительно только к личности.
— Так, наверное, не бывает…
Оноре рассмеялся:
— Сильно вы мне усложняете жизнь. До вас все, кажется, выглядело проще.
— А что я усложнил в вашей жизни? — искренне удивился Овечкин. Он не знал, как принимать слова Оноре — как упрек или похвалу.
— Что-то. В сорок я решил: все или ничего. И много лет твердо шел этим путем.
— Вы сделали открытие, Оноре?
— Если бы не было нашей с вами поездки в джунгли и той женщины, Жан, я бы, наверное, ничего не сказал вам. Но сейчас скажу: да!
— А почему бы не сказали прежде?
— Потому что потому. Вы все были для меня одинаковыми.
— Кто «вы»?
— Все! Сумасшедшие титаны. — Он снова рассмеялся. — А вы оказались совсем не медведем, а милой лисой… Нет, конечно. Котом, простодушным, добрым, но решительным. Или это и есть медведь?
Овечкин озлился:
— Послушайте, Оноре, перестаньте паясничать! Не стройте из себя полубога. Вы обычный, причем уже не очень молодой человек. К тому же рыжий…
— О!
— А рыжие, говорят, неудачливы.
— О! Вуаля!
— Вам известно, что вокруг вашего… нашего дома бродят вооруженные люди?
— «Корреспондент»?
— Нет, Оноре. По всей вероятности, просто бандиты.
Француз задумался, покачал головой.
— Что ж, вполне возможно. Вы боитесь этих черных мусульман, Жан?
— А вы кто — воинствующий христианин, крестоносец?
— Я безбожник, Жан. В отличие от вас, атеиста. Кстати о крестоносцах: знаете, во французском языке одним словом определить человека, совершающего убийство, можно, произнеся название мусульманской секты ассасинов.
— Вы считаете отсюда, «ассасэн» — «убийца»?
— Вполне вероятно, что даже убийц во Христе — крестоносцев — эти мусульмане заставили содрогнуться.
— Ну, вы-то у нас совершенно бесстрашный…
— Да, Жан, им меня не запугать. К тому же я знаю, что меня они не убьют. А вот вас…
— Меня?!
— Да, Жан, вас, — неожиданно жарко сказал Оноре, придвигаясь к Овечкину через стол. — И тогда я себе этого не прощу! Как ни странно, но меня сейчас больше всего волнует именно это…
В служебном кабинете— Наверное, было ошибкой, Гарри…
— Ладно, Мак, не будем обсуждать ошибок. Бумаги в чистом виде всегда надежнее людей.
— Да, Гарри. Но он не так прост. Все его бумаги у какого-то юриста. Пакет будет вскрыт и его содержимое опубликовано сразу же, если с ним что-нибудь случится.
— Значит, все закончено?
— Вероятно.
— Планы?
— Возможно, он намеревается связаться через старых дружков, того же физика-атомщика Луи Кленю, со своим правительством и заполучить что-то еще кроме большого куша.
— Логично. Дальше.
— Его поставили в известность, что все рассказал нам сам Луи Кленю, по доверчивому попустительству которого и стал возможным эксперимент. Он должен был понять, что это именно так.
— Результат?
Мак беспомощно развел руками.
— Чего он, собственно, хочет? Он фанатик-националист, маньяк? Кто?
— Из знатной семьи. Единственный сын. Участник ядерной программы и французских испытаний атомной бомбы в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году…
— Я это знаю. Почему такое уединение при его возможностях?
— Во-первых, вероятно, желание самому реализовать свою идею. Крайне самонадеян. Во-вторых, какая-то любовная история. Семья решительно воспротивилась его браку, слишком решительно. И он порвал с нею.
— С женщиной?
— С семьей. Женщина, кажется, сама ушла.
— Что стало с этой женщиной, кто она и где сейчас? В таком деле «кажется» — непростительный прокол, Мак.
— Нам пока не удалось ничего выяснить о ней. Это было очень давно.
