Лучи утреннего света проникли сквозь щель между шторами и осветили полку напротив. Когда Корал Маскер проснулась, первое, что она увидела, была эта полка и кожаный чемодан. Она чувствовала усталость, ее тревожила мысль о поезде, к которому нужно было успеть на вокзал Виктория, о засохшей яичнице и о ломтиках позавчерашнего хлеба, ожидавших ее на кухне. «Зачем я согласилась на эту работу?» — думала она; теперь, когда приближался час отъезда, она предпочла бы очередь, ползущую по лестнице на Шафтсбери-авеню, и наигранную веселость в часы долгих ожиданий у входа в контору агента. Она подняла штору, и на миг ее поразил вид пронесшегося мимо телеграфного столба, текущей рядом зеленой речки с оранжевыми бликами раннего солнца и поросших лесом холмов. И тут она все вспомнила.
Было еще рано — солнце едва поднималось над холмами. В деревне на дальнем берегу мерцали огоньки, несколько струек дыма поднималось в безветренном небе над деревянными домиками: там разжигали очаги, готовили завтрак для тружеников. Деревня была так далеко от железной дороги, что казалась неподвижной, ее можно было разглядеть, а вот деревья, домики на ближнем берегу и привязанные там лодки уносились назад. Она подняла штору на стеклянной двери в коридор и увидела Майетта — он спал прислонившись спиной к стене. Первое, что подсказывал ей инстинкт, было побуждение разбудить его, а второе — не трогать, пусть спит, а самой снова улечься, пользуясь роскошью за счет самопожертвования ближнего. Она испытывала нежность к нему, словно он вселил в нее новую надежду на то, что в мире существует не только постоянная борьба и все нужно завоевывать собственными руками; может быть, мир не такой уж жестокий. Она вспомнила, как дружелюбно разговаривал с ней пассажирский помощник капитана, как он крикнул ей: «Не забудьте меня!»; вполне возможно, что помощник все еще помнит о ней, вот ведь этот молодой мужчина, который спит за дверью, он же готов пережить несколько часов неудобства во имя незнакомой девушки. Впервые ей пришла счастливая мысль: «Может быть, я живу в памяти людей не только когда на меня смотрят или говорят со мной». Она снова повернулась к окну, но деревня уже исчезла, и те причудливые зеленые холмы, которые она разглядывала, тоже; виднелась по-прежнему только река. Она заснула.
Мисс Уоррен, пошатываясь, шла по поезду. Ей было трудно держаться за поручни правой рукой: все еще болело плечо, хотя она уже просидела почти два часа в коридоре вагона третьего класса. У нее была такая слабость, как будто ее избили; хмель еще не вышел из головы, ей с трудом удавалось привести в порядок свои мысли, но она нюхом чувствовала подлинный аромат охоты. За десять лет репортерской работы, за десять лет корреспонденции о женских правах, изнасилованиях, убийствах она никогда так не приближалась к чрезвычайному сообщению на первой полосе; материал этот не для грошовых газет, за владение им даже сам корреспондент «Таймc» пожертвовал бы годом жизни. «Далеко не всякий сумел бы так воспользоваться подходящим моментом, как я, — гордо подумала она, — да еще и пьяная была». Она шла, шатаясь, вдоль вереницы купе первого класса с гордо поднятой головой, словно на ней была надета съехавшая набок корона.
Удача сопутствовала ей. Из одного купе вышел человек, он направился в уборную, и когда она прижалась спиной к окну, чтобы пропустить его, то заметила, что тот самый мужчина в плаще дремлет в углу, а в купе никого больше нет. Тут мужчина поднял глаза и увидел в дверях мисс Уоррен, слегка покачивающуюся взад и вперед.
— Можно войти? — спросила она. — Я села в Кёльне и не могу найти места. — Голос ее был низкий, почти мягкий, словно она уговаривала любимую собаку войти в камеру, где ее усыпят.
— Место занято.
— Только на минутку, просто дать ногам отдых. Я так рада, что вы говорите по-английски. Мне всегда страшно путешествовать в поезде, где нет никого, кроме кучи иностранцев. Ведь человеку может что-то потребоваться ночью, правда? — Она натянуто улыбнулась. — По-моему, вы врач.
— Был когда-то врачом.
— И вы направляетесь в Белград?
С чувством недоумения он украдкой взглянул на нее, взгляд его остался незамеченным, и он внимательно оглядел ее коренастую, обтянутую твидом фигуру, слегка наклонившуюся вперед, блеск кольца с печаткой, раскрасневшееся от нетерпения лицо.
— Нет, — ответил он, — нет. Ближе.
— Я еду только до Вены, — сказала мисс Уоррен.
— Почему вы подумали?… — медленно произнёс он, сомневаясь, правильно ли поступает, задавая этот вопрос; он не привык к опасности в облике английской старой девы, слегка пьяной от джина, — он чувствовал, что джином пахнет по всему вагону.
Рискованные положения, в которых ему приходилось бывать раньше, предупреждали его, что следует лишь наклонить голову, быстро помахать пальцем или просто солгать. Мисс Уоррен тоже заколебалась, и ее колебание было для него подобно искре надежды у заключенного в тюрьму.
— Мне показалось, что я видела вас в Белграде.
— Никогда там не был.
Она решила играть в открытую, отбросив всякую маскировку.
— Я была в Белграде представителем своей газеты во время суда над Камнецом.
Но он уже понял, что необходимо соблюдать осторожность, и поэтому взглянул на нее, не проявляя никакого интереса
— Суда над Камнецом?
— Когда генерал Камнец был привлечен к суду по обвинению в изнасиловании, Циннер был главным свидетелем обвинения. Но генерала, разумеется, оправдали. Присяжные были подобраны из его сторонников. Правительство никогда не допустило бы осуждения такого человека. Со стороны Циннера было просто глупостью давать показания.
— Глупостью?
Его тон учтивого собеседника разозлил ее.
— Вы, конечно, слышали о Циннере? Его пытались пристрелить за неделю до этого, когда он сидел в кафе. Циннер был вождем социал-демократов. Он сыграл на руку властям тем, что давал показания против Камнеца, — ордер на его арест за дачу ложных показаний был выдан еще за двенадцать часов да окончания судебного процесса. Они просто сидели и ждали оправдательного приговора.
— Когда это было?
— Пять лет назад.
Он внимательно следил за ней, прикидывая, какой ответ ее больше всего разозлит.
— Ну, значит, это старая история. Циннера выпустили из тюрьмы?
— Он ускользнул от них. Много бы я дала, чтобы узнать как. Из этого получился бы замечательный газетный материал. Он просто исчез. Все предполагали, что его убили.
— А его не убили?
— Нет. Он ускользнул.
— Умный человек.
— Не верю я в это, — яростно возразила она. — Умный человек никогда бы не стал давать показания. Какое ему дело до Камнеца и до того ребенка? Он был донкихотствующим дураком.
Из открытой двери несло холодом, и доктор вздрогнул.
— Ночь была мучительной, — сказал он.
Она отмахнулась от его слов крупной, грубой рукой.
— Подумать только, он так и не погиб, — произнесла она с благоговением. — Пока присяжные совещались, он вышел из зала суда на виду у полиции. Они сидели и не могли ничего сделать, пока не вернулись присяжные. Ох, могу поклясться, что видела приказ об аресте, торчавший из нагрудного кармана Хартепа. А Циннер исчез, как будто его никогда и не было. Дальше все пошло по-старому. Даже у Камнеца.
Доктору не удалось скрыть свой пронизанный горечью интерес:
— В самом деле? Даже у Камнеца?
Она воспользовалась благоприятной ситуацией и заговорила хрипловатым голосом, неожиданно дав волю своему воображению:
— Да, если бы он сейчас вернулся, то обнаружил бы, что ничего не изменилось; часы можно было бы перевести назад. Хартеп берет те же взятки, Камнец высматривает маленьких девочек, те же трущобы, те же кафе с концертами в шесть и одиннадцать. Карл ушел из «Московы», вот и все, а новый официант — француз. Открылось, правда, новое кино около парка. Ах да, есть еще одна перемена: застроили сад с пивной Крюгера, там квартиры для государственных чиновников.
Он молчал, был не в состоянии отвечать на этот новый ход своего противника. Итак, пивная Крюгера исчезла, а с ней и сказочные фонарики, и яркие зонтики, и цыгане, тихо наигрывавшие в сумерках, переходя от столика к столику. И Карл тоже исчез. Один миг он был готов отдать в руки этой женщины свою безопасность и безопасность своих друзей в обмен на сведения о Карле. Собрал ли он все свои чаевые и уединился в одной из новых квартир около парка и теперь раскладывает салфетки на своем собственном столе, вытаскивает пробку, чтобы наполнить свой стакан? Он понимал, что ему следует прервать пьяную, опасную женщину, сидящую напротив, но был не в состоянии произнести ни слова, пока она сообщала ему новости о Белграде, те новости, о которых его друзья никогда не писали ему в своих еженедельных зашифрованных письмах.
