— Лады! — Бойчук по-звериному ощерился, потянулся к изголовью и вытащил из щели длинный сапожный нож, зажал его и руке и, пытливо оценив Олега, явно заколебался: «Свой или чужой?»
Держится смело, как старший «в законе», а на вора вроде не похож. «Нет, не вор!» И нож, пущенный со страшной силой прямо в лицо, пролетел мимо и вонзился в дверь.
И тут же заскрежетал засов, дверь отворилась, и надзиратель, видимо, наблюдавший за сценой, рявкнул:
— Ну-ка, вы, двое, давай выходи! Руки назад!
И коридоре их встретил старший смены, с тремя «кубарями» в петлицах, и сердито крикнул:
— Чегодов, чей это нож?
— Откуда я знаю! — угрюмо буркнул Чегодов.
— Не знаешь? А кто требовал нож, тоже не знаешь? И кто дрался, тоже не знаешь!
Чегодов молчал.
— Чего молчишь?
— Не привык я, чтобы мне тыкали! Ко мне в буржуазной стране тюремщики на «вы» обращались… Я человек, понимаете? Человек!
— Какой ты человек? Вражина ты! Дам тебе десять суток карцера, и поймешь, что к чему. И тебе тоже, — обратился он к Бойчуку. — Чтобы не прятал ножей! Оба марш в карцер! Там будете выяснять отношения. Обыщите их.
Спустя минуту их втолкнули в темный вонючий карцер.
— Гады! Шлях йих трафив! Якого дидька пришел за «пером»? А кореш ты фартовый! Ничого, тут треба житы в загоди, — зашептал Бойчук, усаживаясь на топчан, когда за ними заперлась дверь.
— Мир так мир. Давай пять, будет десять! — протягивая руку, согласился Чегодов.
— Цыть! Воны подслухают за дверью. — И, пожав Чегодову руку, дружелюбно шепнул: — Хай будэ десять! А що вид лупцував Федора, цього «рудого», то слушно зробыв! Скажена собака вин, шлях його трафив! И Павла правильно… Дуже коцюбытся…
Чегодов с любопытством разглядывал Бойчука, слушая его странную украинско-русскую речь, перемешанную с воровским жаргоном, и думал: «А ведь он говорит искренне и вроде бы неплохой парень. Интересно! Как меняют человека обстоятельства! Не трус. Верна пословица: «Смелого ищи в тюрьме, глупого в попах». Начинаются, верней, продолжаются «мои университеты», интересно!».
Прошло десять дней. Ни Чегодова, ни Бойчука за это время ни разу не вызвали на допрос. Словно совсем о них забыли. А тем временем они поладили и даже разработали план бегства.
Их привели в камеру вечером, накануне Октябрьского праздника. А за несколько дней до этого Кабанов подслушал разговор рыжего Федора с вихрастым Павлом. Они шептались, но до его слуха доносились только отрывки фраз. И беседа их шла на воровском жаргоне. И все-таки Кабанов понял, что речь идет о Чегодове и что и первую же ночь по его приходе («покелева он после мешка квелый, наведем ему марафет!») с ним хотят разделаться, вероятнее всего, убить.
Прислушиваясь к их шепоту, он тихонько сбросил одеяло, сел, опустил ноги на пол, потом осторожно поднялся, и в этот момент его сосед, пожилой еврей, как-то неестественно всхлипнул и громко застонал. В тот же миг рыжий Федор соскочил с нар и, увидев стоящего Кабанова, прорычал:
— Уши навострил, шухер! Кокну! Как шелудивого кобеля… задавлю… Пикнешь, и тут тебе амба! Понял? — И поднес к его носу огромный кулачище.
— Чего их вострить? Иду на парашу, ничего не знаю, — заискивающе бормотал Кабанов, отодвигаясь от кулака.
— Заткни хавало! И к нему больше не подходи, а не то…
— К кому?
— Сам знаешь! Кого сигаретками угощал!
— Ладно. Мне он ни к чему. — И направился к параше, поеживаясь от страха и выбивая зубами дробь.
И все-таки, если бы Чегодов в тот вечер подошел к нему, он нашел бы в себе силы рассказать все, но Олег был слишком измучен и едва доплелся до своих нар. К тому же и Бойчук улегся почему-то не с рыжим, а с Чегодовым.
«Как его спасешь? — Георгий Кабанов опасливо поглядывал на верхние нары, словно боялся, что «те там» прочтут его мысли, — Ценой собственной жизни? Нет… не могу. Олег и сам отобьется, он сильный, ловкий… Хотя они нападут на него ночью, когда он будет спать. Если я сейчас встану, подойду к нему и расскажу, то мне придется встать с ним бок о бок и драться до конца… — Кабанов даже попытался сбросить одеяло, но все его тело словно налилось свинцом, и он не мог пошевельнуть даже пальцем. Я трус… трус и предатель. Я уже предал собственную жену! Я ничтожество! Червяк! — мысленно бранил он себя. — Неужели мне хочется, чтобы его убили, потому что он узнает, что я подлец?! Пусть же все идет так, как велит судьба. Не могу я с ней бороться! Хочу жить, жить… И зачем только пришел сюда? Поверил Байдалакову, Околову, Георгиевскому! Зачем вступил в этот проклятый союз? Дурак!…»
От тяжких мыслей его отвлек шорох и шушуканье. Вскоре бандиты тихонько слезли с нар и направились к окну, где спал Чегодов.
«Сейчас убьют! — трясясь как в ознобе, подумал Кабанов. — Еще не поздно, еще можно крикнуть и спасти товарища… А завтра или послезавтра убьют меня?…» Он заставил себя встать и так, стоя, с каким-то жадным любопытством, замирая от ужаса, ожидал, что будет.
Рыжий тем временем влез на верхние нары и вывинтил лампочку. Камера погрузилась во мрак. Кабанов заметил, как две тени мелькнули в проеме окна. Потом послышались возня, хриплый стон. Он зажал ладонями уши и тяжело опустился на нары. На душе было пусто. В голове не промелькнуло ни одной мысли. Тоска, липкая, беспросветная, охватила все существо…
Чегодов проснулся от того, что его подхватили под мышки, приподняли, сунули в рот кляп и бросили затылком на брус, соединяющий подобно грядушке кровати, нары. Потом чьи-то сильные руки схватили его за волосы и заломили голову вниз. Одновременно кто-то другой налег всей тяжестью на грудь. Трещали шейные позвонки и невыносимая боль пронизывала мозг, он лишился сознания…
* * *
Иван Бойчук родился в Залещиках, но с детства жил в Черновицах и лишь изредка выезжал «на гастроли» в Кишинев, Измаил, Бельцы или Красное. Ему исполнилось тридцать два года, из которых почти двадцать лет он воровал, если не считать многочисленных «сидений» по два, по три месяца за решеткой. Величал он себя домушником, но таскал все, что попадало под руку, будь то вывешенное на балконе старое одеяло, или белье во дворе, или лопата в огороде. Правда, забирался он и в дом, убедившись, разумеется, в отсутствии хозяев. «Работал» чисто, на «мокрые» дела не шел, в конфликты с полицией не вступал и сторонился «малины». Единственными верными помощниками были его длинные, быстрые ноги. На них он только и полагался. Попади он к опытному тренеру, из него получился бы чемпион мирового класса по скоростному бегу, но он попал в руки других «тренеров».
Бойчук приветствовал приход советской власти, однако профессию менять не собирался. Тем более что воровать стало легче: удрали хорошо его знавшие полицейские; опустели дома толстосумов-купцов, местной знати и высших чиновников; и главное — милиция была помягче, не била смертным боем, а обращалась с ворами хоть и строго, но человечно. Не ладилось только со сбытом добычи. Никто ничего ценного не покупал. Затаились и скупщики краденого. Уезжающие немцы и румыны твердили, что скоро война, и грозили расправой. Потому и крестьяне не спешили везти продукты на рынок, да и рубли покуда были им непонятны. Цены росли, помнились очереди и спекулянты. Обыватель ворчал и ругал новые порядки.
Неважно шли дели и у домушников, и у карманников.
Как-то к столику Бойчука в кондитерской подошли трое советских в военизированной одежде и, спросив по-украински разрешение, уселись.
Один из них, видимо, важная птица, высокий блондин с проницательными серыми глазами, спросил:
— Ну что будем заказывать?
— Землянику со сливками. Прелестная штука! Целый комплекс витаминов! Залог здоровья. В Москве не очень-то ее поедите. Горная… — сказал брюнет с крючковатым носом и впалой грудью, показавшийся Бойчуку знакомым.
С неделю тому назад он зашел к своей марухе, которая предупредила, что пустующую квартиру удравшего купца занял советский следователь или милицейский чин из розыска, что по пятницам он ходит в баню, а по субботам молится Богу с накинутым поверх головы талесом, этаким белым с черными полосами покрывалом и кистями шерсти по краям, и смешно раскачивается из стороны в сторону.
Бойчук не хотел поначалу воровать у «русских». И страшновато было, и как-то совесть не позволяла. Но молящийся следователь его возмутил. «Як же так, — думал он, — кажуть Бога нема, шо попы усе брешуть, а самисеньки тыхесенько молятся».
Подслушав разговор в кафе, Бойчук понял, что оба собеседника вечером уезжали в Унгены. Каким-то собачьим чутьем и по проницательному взгляду, и по интонации голоса, и по многому другому, что накладывает профессия, Бойчук понял: носатый — следователь. Значит, опасен. Следователи докапывались до всех воровских дел и требовали «шухерить малину», и все они занимались рукоприкладством. Наверно, таковы и русские, и ему, вору-одиночке, неудержимо захотелось отправиться этой же ночью к следователю в «гости». Тем более что маруха видела, как носатый прятал в вазе, которая стояла на горке с посудой, завернутые в газету деньги.
