Но тогда хотя бы не за просто так. Хотя бы прихватить с собой десяток этих… Потому что обидно одному, без них. И без всякой надежды. Девять пуль в обойме пистолета. Есть десертные ножи, вилки, тарелки, которые, если уметь ими пользоваться, серьезное оружие. Можно выворотить ножку стола…
Но нет, даже ножку не выворотить. Не потому что невозможно, потому что нельзя! Ничего нельзя — ни жить, ни умереть по-человечески. Потому что — Тайна выше жизни. Потому что жива еще мать и живы родственники. Которые заложники Конторы. Которые ответчики. За его трусость ответчики. И за его безрассудную храбрость.
Не может он никого убить. Может только умереть. Что тоже не просто, когда тебя хотят взять живым, когда с тебя не спускают глаз.
— Ну, значит, снимает он портки, она ему, а он ей, и она…
— Ха-ха-ха!..
Пистолет в таком деле бесполезен. Его надо еще вытащить, дослать патрон… А они рядом, в двух шагах. Нет, не успеть. Пистолет отпадает. Надо найти какой-то другой способ.
— … а этот лох стоит и зенками хлопает…
— Ха-ха-ха…
Сашок просмеялся, пододвинул ближе тарелку с мясом. Оживленно болтая, взял в правую руку нож. Почувствовал, как мгновенно напряглись за соседними столиками посетители, но тут же успокоились.
Нет, не поняли, не догадались. Значит, есть шанс…
Резанул мясо, подцепил кусочек вилкой, мельком взглянул на лезвие.
Не повезло. Нож был самый неудачный, был тупой, с полукруглой заточкой. Такой с первого раза не воткнешь, только если вбивать. Или бить в мягкое, например, в живот. Нет, утащат в больницу и спасут. Тогда в шею. Пожалуй, в шею, так, чтобы перебить артерию. Тогда быстро, три-четыре секунды. Тогда им не успеть…
Сашок снова радостно, в голос, захохотал. Что-то сказал. Мотнул головой, поморщился, почувствовав, что ему мешает смеяться, мешает есть сдавливающий горло галстук, ослабил узел, приспустил галстук вниз, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, распахнув воротник.
Теперь нормально, теперь шея открыта для удара, теперь ничто не помешает…
Поднял нож, чтобы отрезать мясо, но отвлекся, замер с приподнятой рукой, заинтересовавшись словами собеседника. Что-то сказал, на что-то указал ножом.
На самом деле примерился. Удар должен был быть максимально точным и сильным. А если слабым или если промахнуться, то тупое, полукруглое острие может соскользнуть, может уйти в сторону, завязнуть в мышцах. А надо, чтобы наверняка…
Это очень непросто — убить себя ударом ножа. Непросто преодолеть инстинкт самосохранения, в последнее мгновение заставляющий ослабить силу удара, отдернуть руку, остановить жало ножа в миллиметре от тела. Самоубийцы редко выбирают нож. Подавляющее большинство — петлю, яд или прыжок с десятого этажа. Что проще, что необратимо.
Но Ревизор был лишен выбора. У него был только нож. Плохой нож — тупой, скругленный, с гладкой, без упора для пальцев ручкой.
— Стой, дай я, дай я расскажу! — азартно выкрикнул Сашок, выбрасывая вперед руку. С ножом…
Он был очень естествен, и никто не обратил внимания на его случайный жест. Просто человек увлекся и забыл про то, что хотел отрезать мясо.
— Ну дайте же сказать!..
Сильно сжал пластмассовую ручку, подставил под торец согнутый мизинец, чтобы не соскользнули пальцы, чтобы был хоть какой-то упор, чуть развернул лезвие к себе. К шее.
Ну вот и все!
Не вышло у них, чтобы живым. Не вышло…
Глава администрации нервничал. Он ходил по своему кабинету из угла в угол, хотя вокруг были кожаные кресла, стулья и в комнате отдыха диван. Но он не мог сидеть и не мог лежать, он вообще не мог ничего делать, мог только ждать.
Когда же? Когда они сообщат? Когда?..
Он ждал уже два с половиной часа. Ждал звонка из Москвы. Очень важного для него звонка.
Почему они молчат? Почему?..
Все телефоны, кроме одного, были отключены. Кроме «вертушки».
Два часа сорок пять минут.
А если звонка не будет? Совсем не будет?
Да ну, не может быть!
А если все-таки…
И вдруг тихий зуммер, прозвучавший пушечным выстрелом.
Только не хватать сразу трубку! Чтобы они не догадались, что он не отходит от телефона битый час, как брошенная жена в ожидании звонка ушедшего мужа…
Секунда, другая, третья…
Теперь можно.
— Да. Слушаю.
— Я.
— Нормально здоровье. Не жалуюсь.
— Молочко кедровое пить надо, и никакие болезни не возьмут. Я каждый день по пятьдесят грамм. И как молодой.
— Я же говорю — как молодой. Работаю как молодой и отдыхаю тоже… как двадцатилетний. Всю ночь.
— Ха-ха-ха. Пришлю, конечно, пришлю. Какой разговор.
И ни слова о деле. Потому что не положено сразу о деле. Не положено показывать свою заинтересованность.
— Нормально жена. Передам… Кстати, она интересуется, дошла ли ее посылочка?
— Ну, замечательно. Ничего по дороге не расплескалось?
— Так и передам. Что посылка дошла, все довольны и просят передать благодарность.
— Что? Так понравилось, что впору новую готовить? Скажу, конечно, скажу. Она рада будет.
— Ну, счастливо. А молочко пришлю, конечно, пришлю. Как обещал. Со следующей посылкой и пришлю, чтобы все хвори… Чтобы как молодой…
Положил трубку. Упал в кресло.
Дошел груз. Благополучно дошел. Все довольны, никто не отказался. Главное, что никто не отказался. Да и как они могли отказаться, если за копеечные, в общем-то, услуги хапнули такую кучу баксов? Но это пока — копеечные, а потом не копеечные. Потом очень даже не копеечные!
Ну да ничего, задел положен. Раз не отказались теперь, то не откажутся и в дальнейшем. И увязнут, как мухи в липучке. По самые…
Первый ход белых был сделан. Пешкой — от короля. Теперь, хочешь не хочешь, придется играть всю партию. Всю партию до конца…
Нож взблеснул в ярком свете ресторанных светильников, отбросил тусклые зайчики в лицо, в глаза. Нож замер строго против того места, где еле заметно вздрагивала жилка пульса на шее. Теперь довольно было согнуть руку в локте и ударить чуть выше и правее кадыка. Столовая сталь пробьет кожу, порвет мышцы, перережет стенку артерии, и гонимая сердцем кровь под давлением выхлестнет из раны наружу, фонтаном выбросив в воздух литры крови. И тогда зажимай не зажимай…
За соседними столиками вдруг поняли, что происходит и зачем бизнесмен Сашок выбросил вперед руку с ножом, которым до того резал мясо. Они все поняли, но уже ничего не могли изменить. Не могли допрыгнуть до него, не могли выбить из рук оружие. Время полета ножа тысячекратно короче прыжка от столика до столика. Никакие сверхреакции, никакая спринтерская быстрота бойцов группы захвата не могли изменить расклад сил.
Они проиграли.
В последнее мгновение Ревизор краем глаза увидел, как вскакивают, опрокидывая стулья, люди за соседними столиками, как, словно в замедленной киносъемке, напрягают мышцы для прыжка, как, отрываясь от пола, поднимаются в воздух.
Но поздно! Уже поздно…
Нервный импульс со скоростью молнии пробежал по нервным цепочкам к мышцам руки. До удара, до смерти оставались какие-то миллисекунды.
Приятели Сашка недоуменно вставали с мест, раскрывая для крика рты.
Все!
Но нет, не все…
Случилось непредвиденное, невероятное, невозможное. Третья, невидимая сила вмешалась в противоборство сторон. Маленькая красная точка мгновенно высветилась на лезвии ножа. Точка лазерного целеуказателя.
В квартире дома, стоящего против ресторана, прозвучал выстрел. Пуля снайперской винтовки, повторяя путь лазерного луча, ударила в лезвие ножа, выворачивая, выбивая его из рук Сашка. Он ничего не мог сделать, слишком неожиданным, слишком сильным был удар. Пуля сломала траекторию удара. Нож прошел вскользь, сдирая с шеи кожу.
В то же мгновение в запястье Ревизора вцепились десятки рук. На него навалились, уронили со стула, завернули руки за спину, наступили сверху подошвами ботинок на локти, колени, шею, прижимая, припечатывая к полу. Сопротивляться было бесполезно, было невозможно.
Ревизор проиграл. Снова проиграл. Безнадежно проиграл. Он даже не смог покончить с собой. Ему не дали покончить с собой. Не дали возможности умереть легко.
Он оказался слабее своих врагов. И глупее своих врагов.
Он проиграл!..
Тритон положил винтовку на подоконник и смачно сплюнул. Туда же на подоконник.
Он был доволен. Доволен выстрелом, но более всего доволен собой. Он один смог сделать то, что не смогли все эти хваленые охранники, бывшие менты. Если бы не он, они про… бы все дело.
— Гниды, — сказал он.
Сказал про охранников, бывших и настоящих ментов, про шефа, который предпочитал делать грязные дела чужими руками, и про того фраера, что хотел себя кончить столовым ножом, но не смог… Потому что ему не дал этого сделать он, Тритон. Потому что здесь он решает, кому умирать, а кому нет. И решает, как умирать. Фраеру придется умирать трудно. Придется умирать так, что он будет молить о смерти, как о счастье.
