Итак, Соколов не только отказался нам помочь, но стал грубо мешать. Он считал себя вправе отмстить за обиду, нанесённую ему за отказ уступить приглянувшуюся ему игрушку. Это напоминало гоголевскую историю о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем. Только там причиной ссоры послужила несговорчивость приятеля обменять на свинью ружьё, а здесь...
Как только директор и консул Еремеев узнали о нашем предстоящем отъезде, они сразу изменили к нам своё отношение и продемонстрировали теперь его совершенно открыто. Консул демонстративно прекратил всякое общение, а Соколов не только заморозил с нами все «дипломатические» отношения, но и предпринял ряд репрессивных мер, выразившихся в отказе снабжать нас бензином, продуктами и предоставлять в наше распоряжение кран, упаковочный материал, рабочих и т.п. Примеру консула последовали некоторые его «преданные» сотрудники. Жить в «замке Иф» стало неуютно и скучно.
Всё это было, конечно, грустно, но нисколечко меня не удивило — история взаимоотношений с «чистыми» соседями изобилует подобными примерами. Пока представители службы находятся при исполнении своих обязанностей, с ними считаются, их уважают, но как только с ними что-то происходит, отношение «чистых» круто меняется, они начинают вести себя довольно беспардонно и пользуются малейшим случаем, чтобы унизить коллегу, перед которым ещё вчера трепетали и лебезили. Полагаю, что это нормальная реакция тех, кто неискренно вёл себя в прошлом. Пресмыкание требует мести пресмыкающегося к объекту пресмыкания[70].
Как бы то ни было, наша подготовка к отплытию с архипелага продолжалась с поправкой на возникшие не по нашей вине трудности. Я мог бы отправить депешу в Центр и призвать к порядку директора с консулом, но решил не мелочиться, справиться с ситуацией своими силами. Тем более что рядом оказалось много сочувствующих и желающих помочь.
Заезжие с материка люди пугали нас рассказами о том, что в стране полный хаос, развал и отсутствие товаров. Поэтому мы стали заблаговременно покупать в Лонгйербюене бензин и заполнять им соответствующие ёмкости. Он потребуется для перегона машин из Мурманска в Москву. Часть бензина приобрели в Баренцбурге, несмотря на запрет директора. Упаковочный материал добыли без ведома Соколова, благодаря своим личным связям. Аналогично организовали снаряжение и погрузку катера на лафет. Одним словом, мы уверенно смотрели в будущее и держались как могли, приближая день отъезда.
В апреле на Шпицберген прилетела королевская чета. В соответствии с традицией только что коронованный король Харальд в рамках так называемой Эриксгаты, знакомился со своими подданными, и сюссельман Шпицбергена пригласил на устраиваемый по этому случаю приём несколько человек из Баренцбурга и Пирамиды. В числе приглашённых был и я с супругой, однако вылететь в Лонгйербюен мне было не суждено. Перед отлётом ко мне явился консул Еремеев и сухо сообщил, что мест на вертолёте нет. Через несколько часов в Баренцбурге появился вертолёт из Лонгйербюена, и сюссельман любезно предложил в нём только одно место для жены — салон вертолёта действительно не позволял брать ещё одного пассажира. Жена отказалась без меня участвовать в «королевском» приёме, но зато ей удалось попрощаться с норвежским посёлком и многочисленными норвежскими друзьями.
На «отходную» к нам пришёл Е.М. Зингер — больше никто не захотел или не осмелился. Евгений Максимович за свою бытность на Шпицбергене много натерпелся от дуроломства директоров и вызвался нам помочь с присущей ему комсомольской горячностью. Он-то со своим уазиком и помогал нам грузиться и перевозить вещи на корабль, стоявший под загрузкой на причале Баренцбурга. Капитан судна был заранее предупреждён о пассажирах из консульства и выделил в наше распоряжение свободные каюты.
За несколько часов до отхода судна мы прибыли в полном составе на причал и, отдав команде грузчиков необходимые распоряжения, прошли в наши каюты, чтобы вместе с Евгением Максимовичем и новым секретарём консульства Таратенковым выпить на «посошок». Не успели мы как следует расположиться, как в дверь постучали. В проёме стоял матрос:
— Капитан просит вас пройти к нему.
Я последовал за матросом, который провёл меня в капитанскую каюту. В каюте, кроме капитана, находился А. Соколов. При моём появлении они прервали разговор, а директор рудника стал упрямо сверлить глазами ковёр капитанского жилища.
— Вы знаете, Борис Николаевич, — смущёно начал капитан, — у нас возникли проблемы.
— Какие?
— Мы не сможем взять на борт ваш катер. Вы знаете, он довольно громоздкий, тяжёлый... У нас нет крепежа, так что мы боимся, что его сможет смыть волной. Баренцево море сейчас неспокойное, знаете... Гм...
— А как с автомашинами?
— Никаких проблем. Всё погружено, принайтовлено — можете посмотреть.
— Я вам охотно верю. Так закрепите и катер как можете. Если его паче чаяния смоет в море, мы никаких претензий вам предъявлять не будем. Даю честное слово. Могу дать в этом расписку.
— Нет, катер я на борт взять не могу.
— Почему?
— Не могу и всё. Большая ответственность... — Капитан искоса бросил взгляд на Соколова. Тот плотоядно улыбнулся, но ничего не сказал. Было ясно как майский шпицбергенский день, что директор решил явочным порядком овладеть катером и не допустить его отправки на материк. Для этого он и пришёл к капитану и уговорил его под надуманным предлогом не брать катер. Капитан был подневольным человеком и уступил. Позднее, по прибытии в мурманский порт, механик или штурман судна подтвердил мне эту версию.
Что было делать? До отхода судна оставалось часа полтора-два. Решение принимал, конечно, мой сотрудник, приобретший катер. Он кинулся к капитану, но вернулся ни с чем. Посовещавшись, мы решили отбуксировать его обратно в консульство. Мы впрягли в прицеп зингеровский «батон» и поехали в «замок Иф». Расстояние было небольшое — всего около километра, однако дорога шла всё время в гору, а «батончик» грозил, того гляди, развалиться сам, не то чтобы вести ещё и тяжеленный катер с прицепом.
Но Бог миловал, мы благополучно добрались до подножия Мирумирки, впопыхах, чувствуя на себе чьи-то взгляды из зашторенных окон, отцепили прицеп и погнали обратно на корабль. Сразу после нашего возвращения капитан подал команду отдать швартовы.
Мы поднялись на борт углевоза и посмотрели вниз на причал. Рядом со своим жалким «батоном» стоял испытанный друг, настоящий полярник и мужчина Евгений Максимович Зингер. Он махал нам шапкой и что-то кричал, но в это время углевоз издал гудок, и мы не расслышали его слов. Он вытер рукой глаза — вероятно, в глаз попала угольная пылинка, махнул ещё раз шапкой и полез в УАЗ. Рядом с ним стоял и Серёжа Таратенков, которому мы поручили караулить чужую частную собственность[71].
Причал уплывал от нас и сливался с берегом. В груди теснились противоречивые чувства: было жаль так покидать Баренцбург и расставаться со своим прошлым — оно всегда прекрасно. С другой стороны, было чувство облегчения, что все хлопоты и невзгоды позади.
За кормой по серому склону крутого баренцбургского берега зелёной букашкой полз уазик Е.М. Зингера.
Полтора года тому назад я вылетал из Москвы полноправным гражданином СССР, а возвращался теперь гражданином новой и незнакомой России. Как-то она нас встретит? Но другой страны у нас не было. Мы верили, что она нас примет по-свойски.
Прощай, Шпицберген!
Прощай, Грумант!
Чей ты теперь будешь?
Как правило, разведка для человека становится занятием всей или почти всей его жизни, поэтому расставание с ней всегда болезненно и драматично. Сотрудник, в течение тридцати—сорока лет привыкший к определённому режиму и вприпрыжку, словно Буратино на театральное представления, бежавший по утрам на службу, не может покинуть её со спокойным сердцем. Перефразируя слова одного литературного героя, уйти в отставку для разведчика — это всё равно что после вкусных и острых шпикачек перейти на овсяную кашку. Далеко не всем удаётся адаптироваться к «мирной» жизни и найти в ней свою нишу.
Вообще-то и в буквальном, и в переносном смысле из разведки не уходят. В советские времена уволиться со службы до достижения выслуги лет было намного труднее, чем поступить на неё. Уважительными причинами для досрочного увольнения были две: а) несоответствие моральным и военно-дисциплинарным требованиям (аморалка, пьянка и т.п.); б) ухудшение здоровья.
Когда с лёгкой руки Главного Перестройщика в стране наступила чехарда, а «демократы» стали не только обходиться без разведки, но и шельмовать её, то для Службы наступили самые чёрные с момента её основания дни: народ повалил из неё валом, потому что никаких препятствий для ухода на «гражданку» больше не существовало. Оскорблённые бездушным отношением, не востребованные государством сотрудники в самом расцвете своей оперативной карьеры уходили в бизнес, на обслуживание «новых» русских или других ветвей власти. Потери были огромные и невосполнимые. С ними могут сравниться лишь потери, выпавшие на долю нашему научно-техническому потенциалу, вызванные утечкой кадров за границу.
