вывели «на коридор». Охранницы камеру обыскали. Забрав у Александры заполненные листочки теста, ей разрешили вернуться в камеру. Едва закончили завтрак, Саша так и не смогла себя заставить прикоснуться к этой мерзости, ее вызвали: «Лисина, с вещами на выход». Екнуло сердечко, неужели сейчас закончатся все мучения и ее отпустят домой, к детям. Но, как выяснилось, просто перевели в другую камеру.
Она оказалась точно в такой же «хате» — метров двенадцать, не больше, каменные стены сплошь покрыты плесенью, койки-шконки в два этажа. Накурено, хоть топор вешай. К ней вразвалочку приблизилась плотная, средних лет женщина с копной густых и кудрявых иссиня-черных волос.
Новичков, особенно переведенных из другой «хаты», здесь встречали настороженно, опасаясь стукачей и провокаторов. Узнав, кто такая новенькая, черноволосая и себя назвала — Надька-цыганка. И тут же объявила:
— Раз ты у нас новенькая, то сегодня без очереди дежурить будешь, такой порядок. Бери давай тряпку и — за уборку, да мой как следует, — и она, как чему-то очень веселому, оглушительно расхохоталась.
«Нелегко тебе здесь будет. Ты девочка домашняя, образованная, привыкла совсем к другой жизни. Но надо выживать, а поэтому стисни зубы и терпи. Запомни главное — живи жизнью камеры, иначе затопчут, — вспомнила Саша вчерашние наставления Аллы Борисовны. — Унижать себя не позволяй, но и гонор без нужды не проявляй». Поняв, что ей сейчас устраивают проверку, Саша улыбнулась, открыто и спокойно произнесла:
— Раз такой порядок, значит порядок для всех. В чужой монастырь со своим уставом не лезут, да я и не собираюсь. Где тут у вас тряпки?
Засучив рукава, она взялась за дело. Тщательно протерла повсюду пыль, приступила к мытью полов. Уже через полчаса сколиоз подал первый сигнал, с каждой минутой боль только усиливалась. А предстояло еще самое для нее трудное — вымыть полы под кроватями. Поняв, что изогнуться таким образом она просто не сумеет, больная спина не позволит, Саша придумала выход из положения. Она расстелила на полу перед кроватями несколько газет, осторожненько, хотя каждое движение давалось невероятными усилиями, с выступившими на глазах от боли слезами распласталась на этих газетах с мокрой тряпкой на вытянутых руках.
— Стоп! — раздался громкий окрик Надьки-цыганки. — Так дело не пойдет. Что мы, девки, не люди, что ли? Видно же, что девчонка не придуривается. Оставь, Сашка, тряпку, без тебя домоем.
Саше припомнилось, как когда-то отец рассказывал: «Цыгане — люди очень интересные, своеобразные. Каждого нового человека они себе рисуют в черных красках, а потом, когда узнают поближе, начинают белых красок добавлять». Она еще совсем маленькая была, когда это слышала, а надо же, запомнила дословно.
***
Вечером отворилась дверь камеры и конвойная впустила в «хату»… Василису Дунаеву собственной персоной. Увидев Сашу, она обрадовано бросилась к ней. Девушки обнялись так, словно близкие подруги, не видевшиеся много лет и истосковавшиеся друг по другу.
Василиса поведала, что когда их вместе привез сюда автозак, то выяснилось, что в суде ей не выдали какую-то сопроводительную бумагу, без которой тюрьма принять ее ну никак не могла. Пришлось отправляться в обратный путь, получать эту чертову сопроводиловку, снова трястись чуть не двести километров от Москвы до Макарьевска. Рассказывая свою эпопею, Василиса что-то, не прерываясь, мастерила. Изготовив какую-то мудреную спираль, она приготовила в чайнике сосиски (и откуда они только взялись?!), и были они, после невыносимо вонючей тюремной баланды, такими вкусными, что Саше казалось — ничего вкуснее она в жизни не ела.
Выйдя от Патрона, генерал Мингажев отправился в один из спальных районов Москвы, где в старой, все еще ждущей реновации хрущобе дожидался его верный и преданный человек, пожалуй, самый верный и самый преданный, что были в окружении Марата Дамировича Мингажева за все долгие годы его службы.
***
…«Есть в Союзе три дыры — Термез, Кушка и Мары» — этот назойливо навязавшийся стишок повторял и повторял, лежа на жесткой койке плацкартного вагона, выпускник школы милиции Андрей Прутков, отправляясь по распределению как раз в одну из этих «дыр» — приграничный Термез. Прутик, как называли его однокашники, был обижен на начальство, на судьбу, на все на свете за то, что обошлись с ним, как он полагал, в высшей степени несправедливо, сослав в этот Богом забытый край. «Но ничего, он им (кому «им», он и сам толком не знал) всем покажет, узнают еще, кто такой Андрей Михайлович Прутков. Дайте срок, еще и в столицу на белом коне въедет.
И он показывал. Надо отдать должное, оперативной смекалки, какого-то особого чутья на ситуацию, расторопности и служебного рвения было ему не занимать. Как не занимать и беспринципности, когда он выполнял, не задумываясь и не обсуждая, приказы начальства. И все же однажды чутье его подвело. Хотя… Как посмотреть, ведь не зря же сказано — не было бы счастья, да несчастье помогло.
Случилось это ночью, во время дежурства капитана Пруткова по отделению. Пэпээсники приволокли пьяного, правда, очень прилично одетого мужика с дорогим кожаным портфелем. Никаких документов у него при себе не было. Себя он назвать категорически отказался и, потребовав уединения с дежурным офицером, стал диктовать капитану какой-то номер телефона, с тем, чтобы тот немедленно связался с неведомым абонентом — там ему, дескать, все объяснят. Прутков номер записал, но звонить сразу не стал, а задержанного отправил в «обезьянник». Что там потом произошло, долго и лживо объясняли сержанты, которые, ссылаясь на то, что им было оказано сопротивление, пинали бедолагу с особым остервенением.
Только часа через два Прутков наткнулся снова на номер телефона, записанный в настольный ежедневник, и решил все-таки позвонить. После первого же гудка в телефонной трубке раздался властный голос: «Представьтесь», — и так это слово было произнесено, что ослушаться не посмел. Назвав себя по всей форме, так и не осмелившись спросить, с кем говорит, он изложил суть дела, ответил на вопрос, как выглядит доставленный, и услышал: «Сейчас к вам подъедут». Минут через пятнадцать вошли двое в штатском, но такого вида и выправки, что сомневаться в их принадлежности к грозной службе не приходилось. Впрочем, тут же они эту свою принадлежность и подтвердили, предъявив удостоверения в красных кожаных обложках. Через минуту ворвался в отделение и начальник, подполковник, позже и генерал, начальник областного управления, приехал. Сержантов, в наручниках, увезли, Пруткову велели писать рапорт обо всем происшедшем.
Днем капитана взывали в отдел кадров того ведомства, где он служил, и кричали так, что даже слова разобрать было сложно. Хотя
