Двое других стояли или ходили по сцене, выкрикивая приказы, иногда одновременно. Их голоса звучали зло и расстроенно. Паркер слышал, как они снова и снова выкрикивали, что “тот дурак” спрятался где-то в театре и его необходимо найти. Время от времени эхо возвращало крики из других частей театра, так что эти люди оглядывались.
Паркер сперва не заметил, но на мостике тоже кто-то был... Паркер насторожился. Наконец тот человек привлек к себе внимание, перегнувшись через перила, крикнул стоящим на сцене:
— Он был наверху, но сейчас его здесь нет!
Один из тех, на сцене, прокричал:
— Есть там другие выходы?
— Нет, только лестница, по которой я поднялся.
— Здесь должен быть еще какой-то выход.
— Нет, Марти. Я осмотрел, но ничего не нашел.
— А что над тобой?
Они смотрели вверх, но ничего не видели. Там, под потолком, не было никаких огней, только тусклый отблеск освещения сцены. Одетый в темное Паркер слился с тенями над решеткой. Парень на мостике снова крикнул:
— Здесь нет никакой лестницы, к тому же наверх никак не подняться.
— Тогда как он оттуда слез?
— Могу лишь предположить, Марти. Вероятно, очень быстро спустился по лестнице и прошел между нами во время неразберихи.
— Но здесь никто из посторонних не проходил!
— Должен был пройти, Марти, другого пути нет. Между моментом, когда сбросил этот хлам на наши головы, и моментом, когда мы включили свет, спустился по лестнице и прошел между нами. Это было совсем нетрудно, мы бегали по сцене, словно стадо сопляков.
— Хорошо, — ответил Марти неохотно, но соглашаясь. — Тогда спускайся живей. Этот ублюдок должен быть здесь, в театре.
Паркер начал движение. Между решеткой и потолком места было очень мало, поэтому перемещался сидя, медленно скользя вдоль стержней к задней стене театра. Очень медленно, чтобы не шуметь, не привлечь к себе внимания, а также из-за усталости. Ноги и руки отказывались работать, они не хотели ничего делать, только расслабленно висеть. Последняя перекладина подходила достаточно близко к задней стене, так что он мог сесть на нее, опереться о стену и передохнуть. Он оперся ногами о следующий стержень, предплечья склонил к коленям и опустил голову, пока она не коснулась рук. Сидел сжавшись, но по крайней мере не нужно было затрачивать усилия, удерживая себя на месте. Отдыхал и смотрел вниз, на сцену.
На ней появился старик. Он шагал взад и вперед, как плохой актер. На седых волосах отсвечивали огни. Руки почти все время держал в карманах пальто, только время от времени вынимал одну и нетерпеливым, каким-то индийским жестом подносил ее ко лбу, защищая от света глаза и свирепо вглядываясь в зрительный зал.
Паркер просидел наверху около двадцати минут, медленно набираясь сил, в то время как те, внизу, снова и снова обыскивали одни и те же уголки театра. Они продолжали кричать друг на друга, что он должен еще находиться в здании и не мог выйти, так как они осмотрели каждую щель. Со временем крики становились более громкими и резкими, будто они пытались убедить себя в том, во что больше не верили. Только однажды кто-то подошел совсем близко к Паркеру: метрах в пяти от места, где он сидел. Из отверстия в крыше вдруг скользнул желто-белый солнечный свет. Оказалось, кто-то стоящий наверху, на крыше, открыл люк. Солнечный свет терял яркость по мере того, как приближался к ослепительно освещенной сцене и не доходил до места, где сидел Паркер. Он никак не отреагировал, просто сидел и смотрел на отверстие. Если в люке покажутся ноги, придется встать и предпринять что-то по отношению к приближающемуся парню. В противном случае лучше сидеть неподвижно, ждать и наблюдать. Но внутрь никто не полез, а сверху раздался голос:
— Мистер Лозини!
Старик поднял глаза, прищурившись и загораживая их обеими руками.
— А?
— Я наверху, на крыше!
— Вижу!
— Здесь никого нет! На снегу никаких следов!
— Тогда зачем там слоняешься? Спускайся!
После краткой паузы парень уныло ответил:
— Да, сэр, мистер Лозини.
Итак, раздражение иссякло, а нетерпение и разочарование нарастают. Неплохо, потеряют бдительность. Если друг на друга рассердятся, не смогут быть внимательными.
Люк закрылся, и Лозини опять начал кричать на стоящих людей.
Прохаживаясь по сцене, он раза два встал прямо под Паркером, и тот принялся было обдумывать возможность найти что-нибудь и сбросить на старика. Что-нибудь металлическое и довольно тяжелое, чтобы действовало как упавшее с высоты грузило, ликвидировав руководителя. Тогда банда может растеряться и уйти. Нет, не сейчас. Плохая мысль. Может, он и убьет Лозини, но откроет остальным, где находится. Они обнаружат его, а также то, что у него нет выхода, что он попал в ловушку. И тогда у них пропадет желание уходить. Пока не закончат дела.
Итак, он не предпринял ничего. Только наблюдал, как Лозини ходит по сцене, и чувствовал, что боль в плечах, руках, спине, ногах постепенно затихает. Да, он ничего не сделал. Наконец Лозини крикнул, что кто-то, должно быть, выпустил его, проявил, дежуря у одного из выходов, невнимательность и позволил ускользнуть. Послали людей сменить караульных. Первых охранников отозвали, и Лозини пронзительно кричал на них, а они защищались, настаивая, что из театра никто не выходил и парень, которого ищут, не мог выскользнуть через дверь.
Лозини позвал полицейских, и кто-то крикнул в ответ, что те у ворот и садятся в патрульную машину, собираясь уехать. Лозини завопил, чтобы копов прислали сюда. Все сгрудились и стали ждать. Лозини продолжал ходить взад и вперед по сцене, а его люди, расположившись в проходе между рядами в партере, наблюдали за ним, другие стояли у всех выходов. Никто не смотрел вокруг и ничего не говорил вслух, но все они, видимо, согласились, что этого парня в здании не найдут, будь он там или нет.
Наконец пришли полицейские. Паркер услышал их, прежде чем увидел. Наиболее крупный из них прошел по проходу, крича и жалуясь. Разве Лозини не, знает, что они с партнером дежурят? Разве он не знает, что они должны были выйти на улицу и время от времени передвигаться?
— Вы, двое, должны быть здесь! — пронзительно кричал Лозини, указывая на них со сцены. — Вы все испортили! Поэтому Кел мертв, и поэтому вы, двое, останетесь здесь, пока мы не найдем этого сукиного сына!
Крупный полицейский протопал на сцену, за ним в нескольких шагах следовал более молодой, робкий и нерешительный. Первый закричал:
— Что вы имеете в виду, что мы все испортили? Мы еще ничего не сделали...
— Вы дали этому парню семь часов, чтобы он подготовился. Вот что вы натворили! Вы дали возможность этому сукину сыну все здесь подготовить. Вот что вы наделали! Целых семь часов! Если бы вы вошли в парк сразу, то поймали бы его, и ничего б не случилось! Вы дали сукину сыну целых семь часов!
— Скажите, ради Бога, что мы могли сделать? Нас послали дежурить у проклятого заграждения, и мы не могли...
— Будь я на вашем месте, я сбежал бы! Думаете, стал бы торчать там целых семь часов? Основная беда всех копов в том, что у них нет мозгов. Вы должны понять...
— Подождите, Лозини, вы не можете...
— Только не объясняй мне, что я могу, а чего не могу, сукин ты сын! Ты всего лишь мой мальчик на побегушках, нанятый за два доллара! И если тебя завтра найдут где-нибудь в укромном местечке с раскроенной башкой, никто даже не поинтересуется происшедшим. Так что думай, что говоришь мне!
Полицейский стоял покачиваясь, и Паркер наблюдал за ним, ожидая, как тот поступит. Обычно у полицейских вместо разума гордость, которая не дает забыть, что он — полицейский при исполнении обязанностей, и посему не должен позволять даже такому громиле, как Лозини, отчитывать его перед бандой таких же громил, независимо от того, в каком бы положении он ни оказался и какими бы ни были их отношения. Однако одновременно разум нашептывал, что Лозини взбешен смертью своего любимчика Кела и не задумываясь выместит злость на копе, особенно на том, кого в первую очередь наполовину винит в смерти Кела.
На сей раз победил разум. Полицейский наконец заговорил, но намного тише. Паркер с трудом разбирал слова.
— Хорошо, — сказал он. — Ты расстроен, я знаю. Я огорчен смертью Кела не меньше, чем ты, я уважал его как человека, мне нравится думать, что он, возможно, был моим другом. Может быть, человек более сообразительный, чем я, сбежал бы с дежурства прошлой ночью, не знаю. Но сомневаюсь. Не думаю, что кто-либо поступил так. Но решение, чтобы нам в любом случае заявиться сюда через семь часов, не мое, а Кела. И ваше. Я сожалею о том, что случилось с Келом, но я не виноват в его смерти.
— О конечно же твоей вины нет! Но ты скажешь мне, что берешь на себя, а что нет.
— Здесь любой подтвердит, — ответил полицейский, — Данстен и я не могли не подежурить некоторое время у заграждения. Если бы мы остались здесь на весь день, командир рано или поздно хватился бы нас и послал людей на наши поиски. Возможно, они поискали бы и здесь. Думаю, вам это вряд ли понравилось бы. Именно поэтому мы сейчас должны на время уехать. Вернемся через час.
