Зверь милосердия - Фредерик Браун

Однако у Фрэнка ко мне не должно быть претензий, я позволяю ему развлекаться со мной достаточно часто, почти никогда не отказываю, если только не злюсь на него. А почему я должна вести себя иначе? Меня не убудет. Я никогда не притворяюсь и иногда задумываюсь над тем, понимает ли он, как мало удовольствия я получаю. Как правило, абсолютно никакого. Наверное, не понимает, потому что я всегда веду себя одинаково. Ведь и раньше, когда секс был для меня чудеснейшей вещью в мире, я предпочитала лежать с открытыми глазами и не двигаться даже тогда, когда всё мое тело, казалось, должно было содрогаться в сладостных, ни с чем не сравнимых волнах любви. О, если бы прежние чувства могли вернуться, хоть ненадолго?

Я расчесывала волосы, стоя перед зеркалом, когда Фрэнк вернулся из кухни. Подойдя сзади, он обнял меня.

— Доброе утро, — сказал он, целуя меня в шею.

— Доброе утро, дорогой, — ответила я. О Фрэнк, подумала я, если бы ты по-прежнему оставался для меня дорогим! Если бы только я могла любить тебя, как прежде! Ты отличный парень, я недостойна тебя, тем более что собираюсь причинить тебе боль.

Завтракая, он всегда просматривает утреннюю газету. Мне это не нравится, лучше бы поговорил со мной. Однако я никогда не делаю ему замечания, потому что чтение газет необходимо ему для работы. Когда мы закончили с едой и пили по второй чашке кофе, я поинтересовалась, нет ли в газете новостей по делу, которым он занимается.

— Ни строчки, Алиса, — ответил он. — Ничего, за что можно было бы уцепиться. Мы в тупике.

Я сказала:

— Думаешь, корреспонденты будут сегодня на похоронах?

— Полагаю, да, — вздохнул он. — Проклятье, как мне хотелось бы нащупать связь между Стиффлером и Медли! Или хотя бы выяснить мотив преступления.

Я налила кофе себе и ему.

— Ты говорил, что считаешь его психопатом. А какие у шизиков могут быть мотивы?

— У них они тоже есть, Алиса. Не такие, как у здоровых, свои, особые.

Я сказала:

— Из твоих рассказов о Курте Стиффлере можно предположить, что Медли убил его из жалости. Взял и положил конец его душевным мукам.

Фрэнк отложил газету в сторону и молча уставился на меня. Его лицо показалось мне каким-то тупым. Лишенным выражения.

— Ну, — сказала я с некоторым вызовом в голосе, полагая, что он собирается поднять меня на смех, — ты ведь только что сказал, что у психов свои мотивы.

Возможно, он и сам псих. Он ничего не ответил.

Когда он ушел, я прибрала в доме и собиралась принять душ, но раздался телефонный звонок. Звонил Клайд.

— Здравствуй, дорогая. Как дела?

— Клайд, — сказала я, — я просила никогда не звонить по субботам. У Фрэнка выходной, он мог сам поднять трубку.

— Успокойся, дорогая, — бодрым голосом ответил Клайд, — я только что видел, как он выходил из дома. Разве он сегодня не отдыхает?

— Работает, — ответила я.

— Тогда почему бы нам немного не развлечься? Перекусить в ресторане? Скажем, в «Хрустальном башмачке»? У меня событие, которое нельзя не отметить, — я заключил договор на установку кухонного оборудования в новом ресторане. Он должен открыться в ближайшие дни. Комиссионные — шестьсот зелененьких за пару часов работы. Как не обмыть такую сделку?

— Ты настоящий волшебник, Клайд. Шестьсот долларов за два часа работы. Больше, чем Фрэнк Рамос получает в месяц. Хорошо, встретимся через час.

Может быть, это и есть мотив, который я ищу? Отравленная и хрипящая в агонии собака. Ее убивают выстрелом из пистолета, чтобы прекратить мучения. Для чего Медли рассказывал нам этот эпизод с такими подробностями? Человек, изнемогающий от душевной муки, подавленный сознанием своей вины и понесенной утраты? Человек, для которого мир исчез в постигшей его катастрофе, в трагедии, лишившей его цели и смысла жизни, но который в силу религиозных предрассудков не может сам положить конец своему существованию? А рядом живет другой человек, способный сопереживать, воспринимать чужую боль, как свою собственную. И он решает совершить акт милосердия — выстрелом, которого несчастный не успеет даже осознать, положить конец его мучениям.

Но если известны два «акта милосердия», почему их не могло быть больше? Когда они начались? До того, как Джон Медли появился в Тусоне, или только здесь?…

С вознесшейся к небу церковной колокольни доносится звон. Шестеро мужчин несут гроб. Я стараюсь запомнить их лица. Позднее я узнаю у Трента их имена и фамилии и проверю каждого из них.

Джона Медли на похоронах нет. Рыжий Кахэн сидит по другую сторону прохода. Мы договорились, что придем по отдельности и сядем в разных местах. Так удобней наблюдать за происходящим, а впечатлениями и записями мы сможем обменяться потом.

Хоффман, конечно, в церкви. Роды Стерн нет, и я облегченно вздыхаю. Пришли двое рабочих со стройки. Я вижу завернутую в шаль мексиканку, соседку Стиффлеров. С ней мальчуган лет семи. Наверное, он играл с детьми Курта, Двое корреспондентов представляют газеты «Стар» и «Ситизен». Журналист из «Стар» устроился рядом с Рыжиком, рассчитывая раздобыть полезную информацию.

Раздаются удары колокола. Шестеро мужчин ставят гроб на катафалк. Колокола смолкают.

В наступившей тишине доносится раскатистый гул летящего высоко в небе реактивного самолета.

Я ловлю себя на мысли об Эрнсте Винкельмане — человеке, совершившем самоубийство с помощью сообщника. Именно его я имел в виду, когда рассказывал Рыжику о страдальце, которому принесли снотворное. Я подумал что его жена, яростно отрицавшая свою причастность, говорила, вероятно, правду. Не исключено, что Медли был знаком с Винкельманом, пусть поверхностно. Зная о его мучениях, он решил ускорить кончину неизлечимо больного из милосердия.

Надо отыскать миссис Винкельман, спросить, знает ли она Джона Медли. Не навещал ли человек с таким именем её умиравшего в больнице мужа? Или, что тоже возможно, не лежал ли Медли в той же больнице в одно время с Винкельманом. Последнее обстоятельство я смогу выяснить точно.

Мне пришли на память несколько нераскрытых убийств, случившихся в наших краях в последние годы. Одно, а может быть, и два вполне могли сойти за убийства из сострадания. В то время, правда, подобная мысль не приходила мне в голову.

…отец Трент продолжает читать заупокойную мессу. Говорит он на непонятной латыни, заставляя ощущать близкое присутствие Бога — милосердного Бога, которому небезразлично, чем каждый из нас занимается. Хочется верить, что именно с ним сейчас беседует священник.

Месса окончена, наступает тишина, в церкви