Но это было не так. Нет ничего ужаснее — ненавидеть и любить одновременно. Иногда я вообще не знала, какие чувства испытываю. Он привел в дом другую женщину, и она оставалась там.
— Вам не нужно было рассказывать мне об этом. Я все про вас знаю.
— Вы были хорошим, добрым. Может быть, только это. Когда мне встречаются такие люди, все возвращается. И сегодня внезапный звук выстрела. — Она повернулась и вдруг повысила голос, который эхом отразился от стен комнаты:
— Я хочу забыть. Я не хочу больше быть одинокой. О Господи, почему это не уйдет, не оставит меня?
Может быть, она придвинулась ко мне, а может, я к ней, а может, просто земля накренилась в сострадании, но Веритэ оказалась в моих объятиях и прижалась ко мне. Я мягко поцеловал ее в бровь, а потом она поцеловала меня, и я знал, что мы не «целовались», как это принято говорить. Ее тело прижималось к моему и дрожало в страстном желании обрести спокойствие и теплоту. Я крепко обнимал ее и нежно говорил с ней, целовал, ругал прошлое, желая, чтобы оно оставило ее, и в то же время зная, что говорить лживые слова утешения легко, но не нужно; Так я относился ко всему этому, и я знал, что, когда наступит утро, она будет думать точно так же. Это была ночь для призраков, ночь для отпущения всех грехов. Я обнимал Веритэ и разговаривал с ней, и постепенно она перестала дрожать, успокоилась, и я почувствовал на своей щеке ее слезы. Я обнимал ее до тех пор, пока она не уснула.
* * *
Мы были в Дубровнике примерно в половине восьмого утра.
На такси перевалили через холм и спустились вниз, к Порто-Плоче, где кончались трамвайные линии и располагался офис турагентства «Атлант». Веритэ пошла заказывать билеты на самолет, а сам я отправился в город, сказав, что хочу побриться и, может быть, поесть напоследок устриц. Я обещал встретиться с ней в час в «Градска кафе», чтобы выпить там кофе.
Я отправился в отель «Эксельсиор», расположенный неподалеку. Во время плавания на пароходе я думал о хлысте, который видел в комнате мадам Вадарчи. Это, несомненно, имело отношение к политике. Меня также заинтересовала ссылка Лансинга на брошюру партия «И.». Я связался с Уилкинс и свалил на нее груз проблем, попросив нанести визит издателям «Пятна позора» и переслать мне в отель в Париже все, что она обнаружит.
Потом направился прямо в мастерскую Майкла Оглу, надеясь, что у него найдется бритва, которой можно будет воспользоваться, и понимая, что времени на устриц уже не остается.
Глава 11
Мне удается выкрутиться
Это был небольшой домик, примыкающий к городской стене на севере города, где начинались поля. Из широкого окна мастерской Оглу внизу виднелись крыши домов, крытые красной черепицей, увитые виноградом и плющом балконы, выходящие на море. Вся мастерская была завалена разными вещами. Картины, холсты, старые рамы, плотницкий верстак, тоже весь чем-то заваленный, и длинный диван, из которого кошка выдрала набивку, чтобы устроить гнездышко для котят: они родились в то утро. Все восемь котят имели настолько разнообразную окраску, что Менделю тут было бы над чем подумать.
Сам Оглу, пока я рассказывал ему о событиях в «Мелите», возился с кошкой и ее отпрысками. Он кивал и время от времени произносил «да-да», глядя при этом на кошку, лакавшую молоко из блюдечка. Но как только я закончил, поднялся со своего места:
— Давайте посмотрим все это, — и одним махом он освободил от вещей поверхность маленького стола.
Я положил на стол пакетик, переданный Лансингом, правда, в нем не было цветного слайда. В своем рассказе Оглу я даже не упомянул ни о слайде, ни о словах Лансинга. Пока я был просто сыщиком, каждый мой шаг был прост и понятен. Никто ни в чем не доверял мне. Сейчас же я впервые был предоставлен самому себе, и моя гордость, а может быть, некое чутье подсказало, что лучше придержать товар под прилавком.
Оглу просматривал записки, и в какой-то момент выражение его худощавого индейского лица стало вдруг мрачным и задумчивым. Это выражение я назвал бы приятным. Оглу стал похож на вождя, размышляющего над знамениями. Он просматривал записки, лицо его мрачнело все больше, и я думал, что он скажет: «Судя по всему, дела идут паршиво, приятель».
Но вместо этого он спросил:
— Шпигель мертв? Точно?
— Точно. Веритэ должна взять билеты на самолет, на сегодня. Думаю, ей это удастся.
— В Париж?
— Да. Вы сообщите им?
— Да. Хотите, чтобы я отправил этот материал?
— Нет. Я сам передам его.
— Никаких проблем. Я сфотографирую его.
— Но только не второй листок. Это лично для меня.
— Хорошо.
— А ВВК/2 — это номер Лансинга?
— Да.
— Он зашел слишком далеко. А что случилось в Которе?
— Я приехал туда, но на меня напал какой-то ублюдок. Отвез на пятьдесят миль и бросил среди холмов.
— Шпигель?
— Возможно. Очевидно, с ним держит связь старик Бэлди.
У мадам Шпигель в транзисторе, должно быть, спрятан приемник. — Он подошел к шкафу, достал оттуда фотоаппарат и мощную настольную лампу. — Негативы будут отправлены в Париж, через день-два. Задерните шторы, пожалуйста.
Я подошел к окну и задернул тяжелые шторы. Из одной складки вылетел мотылек. Когда я отошел от окна, мне в голову пришла одна мысль. Я склонился над кошачьим гнездом, погладил кошку и умилился котятами.
Оглу возился с лампой и проверял фотоаппарат. Он работал тихо, умело, чувствовалось, что он на «ты» с этими аксессуарами белой магии.
— Вряд ли им понравится произошедшее со Шпигелем, — сказал Оглу.
— Кому это — «им»?
— Его друзьям. У них простые бухгалтерские мозги. А счета должны быть в балансе. Так что ждите визита. Или я, яйцо, учу курицу?
— Мне тоже пришла в голову эта мысль.
— Так. Придержите пальцами листок с текстом.
Я придержал записку и фотографию, лежащие под лампой, а в это время Оглу усердно щелкал затвором.
— Как в эту историю вписывается Лотти Беманс? — спросил я.
— Понятия не имею. Я так же, как и вы, стою с краю.
— Вы способны и на большее.
— Ее последний адрес, о котором мы знаем, был в Муниче.
«ИОП Чалкокондили. А.». Я знаю — Иностранный отдел полиции на улице Чалкокондили. Каждый, кто останавливается в Греции больше чем на месяц, должен иметь удостоверение личности. Лансинг обратился туда и узнал, что ее удостоверение просрочено.
Это было интересно, но не совсем то, что мне хотелось бы узнать. Оглу взял записку и принялся изучать ее. Я подошел к окну.
Затем он бросил на меня долгий суровый взгляд и произнес:
— Это все, что передал вам Лансинг?
Я повернулся. Оглу, держа в руке записку, смотрел на меня в упор. Солнечный свет брызнул ему в лицо, когда я раздвинул шторы.
— Абсолютно все.
— А какую историю рассказали вы вашему секретарю?
— Что подошел к «Комире» на лодке и кто-то сбросил мне это.
— И она вам поверила?
— Она меня не волнует. Вот Малакод может что-то заподозрить. Придется что-то придумывать.
— Это будет нелегко.
— Придется поломать голову.
Он пожал плечами. Затем вдруг улыбнулся, подошел к шкафу, спрятал туда свое оборудование и извлек бутылку бренди и два стакана.
Мы выпили.
Я опустил стакан: в лицо мне смотрело дуло пистолета.
— Только не говорите, что держите его для того, чтобы защитить свою кошку.
Он улыбнулся, покачал головой и тихо сказал:
— Может быть, я и несправедлив к вам. Это не исключено.
Но я выполнял свою работу. Если бы вы работали на нас постоянно, я бы не стал проверять вас.
— А что вы собираетесь предпринять?
— Хочу лишь убедиться, что вы не получили от Лансинга больше ничего.
— И что?
— Просто разденьтесь. Кошка не будет против. Догола.
Он повел дулом пистолета.
Я разделся. Сложил вещи в кучу на полу.
— Ботинки и носки. Снимите их тоже.
Я старался удержаться на одной ноге, разуваясь, а Оглу сказал:
— Мне кажется, вам нужно побриться.
Он оттолкнул меня от кучи одежды и, не отводя от меня взгляда, подошел к верстаку, пошарил там рукой, затем бросил мне небольшой кожаный футляр. Я поймал его и расстегнул «молнию». Внутри лежала бритва «Филишейв» на батарейках.
Я стал бриться, а он в это время ощупывал мою одежду. Пистолет лежал на полу, подозрительно близко ко мне, и я мог бы схватить его, если бы вдруг захотел вести свою игру. Но мне это было не нужно. Слайд был спрятан в другом месте.
Я брился, а Оглу, просмотрев одежду, подошел ко мне и развернул меня спиной. Я чувствовал себя так, как будто меня выставили для продажи на рынке рабов. Вот англосакс, в хорошем состоянии, здоровый, но честен лишь умеренно, поэтому не может быть приставлен к гарему. Кошка, к соскам ее присосались котята, смотрела на меня, но не делала попыток назначить цену.
Оглу закончил прощупывание повязки на моей руке:
— О'кей.
Я повернулся:
